Ссылка на другой склад картиночек.
А здесь лежит длинная оригинальная квента для сильных духом и интересом - не самый финальный вариант, потому что в какой-то момент я не успела дописать в нее новые правки.Сказ об Итилмире, мальчике-который-выжил, в четырех частях и тоннах драматического текста.
1. Дортонион
Фаэлон, отец Итилмира, жену свою Моэриль повстречал в лесах Дориата – там, в поисках занятия по душе, он отыскал свою любовь, и с той встречи были они неразлучны. Моэриль родом была из Дориата, но с легкостью и радостью в душе попрощалась с родными и отправилась следом за Фаэлоном.
В любви своей Фаэлон и Моэриль заперлись и закрылись от всего мира, от бедствий, от курящихся пиков Тангородрима, от тьмы, едкой заразой сочащейся с Севера. Они построили вокруг себя свой маленький предел счастья и надежды, в свете которого, казавшегося им не менее ярким, чем сияние Древ, они держались бастионом против любых невзгод.
Окончательный приют они нашли в Дортонионе, который более никогда не покидали.
Фаэлон был молчаливым и сосредоточенным на своей работе. Кузнечному делу он выучился у друга-нолдо, и с тех пор иной страсти у него не было. Он выплавлял из серебра чудесные вещицы, кубки и чаши, браслеты и обручи, пусть даже его работа не могла сравниться с искусными шедеврами его учителей golodhrim. Моэриль была его отражением – легкая, быстроногая, с чьих уст постоянно срывались рассказы и песни; она порой уходила далеко от дома, исходив с края на край полюбившие ей долины Дортониона. Она ткала гобелены, запечатлевая на них известные ей истории и то, что она видела вокруг – заходя в дом, казалось, будто ты все еще находишься среди окрестных гор, деревьев и родников, и полотна ее искрились светом и теплом. Арфа в ее руках пела соловьем, но уступала ее голосу, чистому и ясному. Часто Моэриль приходила к Фаэлону в кузницу, и тогда грохот молота по металлу превращался в музыку, сопровождающую ее песни. Фаэлон же часто говорил, что так вплетает эти мелодии в свои творения. Фаэлон звал жену Фэинлут, Чарами Света, и в ее присутствии он каждый раз преображался, губы его складывались в улыбку против воли, он расправлял уставшие плечи и только с ней говорил взахлеб. И Гланлаэром назвала Моэриль своего сына, Белой Песней, а Фаэлон же дал ему имя Итилмир.
И Моэриль, и Фаэлон были из народа синдар, и никогда ни их, ни их отцов и матерей не касались отблески Валинора и Древ. Моэриль соткала Телперион и Лаурелин, как виделись они ей. Сидя под ними, вместе с неясной им обоим до конца тоской говорили они о Валиноре, им недоступном, и гадали о том, каким он мог быть и каким он ныне стал. Но никогда не желали они покидать пределов Дортониона, чем-то зацепившим и окончательно соединившим их души.
Так и рос маленький Итилмир, в звуках песен и нежно перебираемых струн арфы, и грохота кузни и сопящего горна, за надежной оградой родительской любви, казавшейся прочнее Завесы Мелиан. Грохот войны доносился лишь издали, и, покуда со стороны Тангородрима не пришли потоки пламени и вражьих полчищ, казалось ему, что сплётшиеся вокруг него спокойствие и мир не могут быть разрушены ничем. Итилмир унаследовал материнскую внешность, но отцовский характер, и с малых лет был молчаливым, терпеливым, но трепетно воспринимавшим все вокруг себя. Волшебного голоса матери он не получил, но разделил ее привязанность к арфе. Но много больше нравилось ему проводить время в отцовской кузнице, наблюдая, как грубые, бесформенные куски металла обретают форму и красоту. Фаэлон взялся его обучать, хоть всегда и приговаривал, что не сможет дать ему настоящих знаний и мастерства.
Итилмир был тихим, молчаливым, но внимательным и любопытным, тянущимся к компании, не чуждый любого веселья, танцев и музыки – и именно к музыке, как многие синдар, он проявлял наибольшую любовь. Также любим для него был жар углей в кузне отца, душный запах раскаленного металла и звон молота о наковальню.
Как и его мать когда-то, Итилмир любил долгие прогулки, прерывающиеся на отдых в приглянувшемся ему местечке. Вышло ли так, что имя определило это, или же то была случайность, но Итилмир любовался луной и лунным светом, но еще больше - звездами, хоть солнечное тепло было ему ближе ночной прохлады. Его любимым временем года была весна в тот свой период, когда сходят снега и только-только раскрываются почки, а земля покрывается нежным ворсом молодых трав.
Лесным зарослям он предпочитал открытые поляны и луга. Горы нравились ему издали – но высоко в них он никогда не поднимался, только на вересковые поля, где мог застывать надолго без движения, наслаждаясь открывающимся перед ним видом.
От скуки он обыкновенно принимался вырезать из дерева фигурки – с собой он всегда носил небольшой брусок и нож с точилом на такие случаи.
В Дортонионе у Итилмира было много знакомых – Фаэлон с Моэриль привечали гостей в своем доме, - но ближе всего сошелся он в дружбе с Лантэгилем, сыном Орменэля, которому Фаэлон часто помогал в работе. Лантэгиль тоже был частым гостем в доме Итилмира, а Итилмир – в доме Лантэгиля. Лантэгиль был порывистее, ярче, загорался идеями и жаждой знаний. Итилмир рядом с ним казался почти что замкнутым и особенно склонным к молчанию, и во всех детских играх более других ратовал за осторожность и осмотрительность. Однако любая задумка Лантэгиля, сколь бы Итилмир не видел в ней недостатков, жарким пламенем опаляла и его, и, отбросив доводы разума, Итилмир кидался следом за другом. Ему нравилось слушать его рассуждения, пересказываемые им сказания, его пылкие речи в кругу товарищей. Итилмир старался держаться Лантэгиля, чувствуя, как тот наполняет его вдохновением, недоступным ему самому. Лантэгиль был третьим краеугольным камнем в оплоте покоя, после Фаэлона и Моэриль.
И другие знакомцы были у него, и в их числе был Бродрон, человеческий ребенок, которого Фаэлон тоже согласился ненадолго взять к себе учеником. Бродрон был шумным мальчиком, наполнявшим дом громким смехом, буйным весельем; легко радующийся, он был скор и на гнев, что неизменно удивляло Итилмира, не понимавшего этой резкой, слишком быстрой для него смены эмоций и настроений. Бродрон отчего-то шугался Моэриль, и дальше кузницы никогда в дом не проходил; на Итилмира он глядел поначалу с интересом, как на редкую диковину. Бродрон ловко обращался не только с раскаленным железом, но и с детищами горнила – вертясь вокруг Итилмира, в конце концов он растормошил его на дружеские поединки. Бродрон много говорил о битвах, о том, как он уйдет сражаться на рубежах Дортониона, о том, как именно он будет разделываться с Морготовскими полчищами, страстно говорил о головах орках, которые полетят от его меча, и о мести, с которой он придет к ним. Эти разговоры были Итилмиру неприятны, в такие моменты веселый и задорный Бродрон выглядел жестоким, злым, вылущенным изнутри ненавистью, не принадлежавшей еще ему самому, вложенному в него отцом и отцом отца, и Итилмиру думалось, что такое совершенно не пристало его годам. Позже лишь, когда на его глазах Бродрон стал сначала юношей, затем мужчиной, он осознал, насколько отличны люди от эльфов, и тогда он начал сочувствовать Бродрону, который сочувствие это воспринимал с обидой и оскорблением, и отвечал на него ссорами и грубыми словами.
Годы шли, и эхо застывшей сейчас войны, от которого так старательно укрывали его мать с отцом, порой проносилось мимо. На наковальне Фаэлона рождались кинжалы и мечи, шлемы и наручи, за которыми приходили к нему люди. И, как мать ни старалась уберечь своего Гланлаэра от того, чтобы соприкоснуться с тенями Врага даже на такую малость, любопытный Итилмир цеплялся к дортонионским разведчикам, как репей, и, слушая те их слова, что дозволялось ему слышать, он загорелся идеей к ним присоединиться. Там он и узнал Дорниля, которому предстояло сыграть затем в его жизни немалую роль, и которому Итилмир станет обязан жизнью дважды – и не только жизнью, - а также Гелирона, разговорчивого и веселого, Эрингила, целителя, и ученика его, Фаэлинда. Разведчики посмеивались над ним, но обещали, что когда-нибудь, когда он вырастет, он сможет присоединиться к ним – но не раньше.
Разведчики были не похожи на Фаэлона и Моэриль, в них чувствовалось постоянное напряжение и настороженность, будто враги, о которых Итилмир слышал лишь в страшных сказках, которые Лантэгиль и другие их друзья рассказывали временами, могут вдруг появиться из-под земли прямо здесь и сейчас. По сфере блаженного неведения, в этом ограждении, в котором хранили его родители и за которым прятались они сами, прошли маленькие трещины, за которыми клубилась Тьма, и Итилмир осознал, что настоящий мир другой – но решил, что рано или поздно даст этой Тьме отпор, выйдет ей на встречу с воздетым мечом, станет преградой на пути ее для других, для Фаэлона, Моэриль, Лантэгиля… Не умел еще Итилмир бояться, не знал, что такое страх.
И не знал и тогда, когда пламенные уговоры Лантэгиля привели его в Нан-Дунгортэб, несмотря на холодные доводы против, приводимые Итилмиром что вслух, что про себя. Лантэгиль хотел быть героем, хотел, чтобы и его подвиги воспели в песнях – и Итилмир в тот раз поддался его порыву. В последний раз. С ними же ходил туда и Бродрон, и Фаэлинд, и другие юнцы не старше их самих, и, по счастью, всему их отчаянному отряду удалось выбраться оттуда живыми и невредимыми.
Нан-Дунгортэб вызвала у Итилмира отвращение. Пробираясь по этой мертвой земле, он задумался впервые над тем, что окружающий его покой мним и легко может быть разрушен силами подобными тем, что извратили это место. Итилмир про себя поклялся, что не позволит такому произойти с Дортонионом, который он, подобно родителям, никогда не собирался покидать, и что он любой ценой поможет отстоять его. Благополучный было исход их похода укрепил его уверенность – пока затем не случилось несчастье. Младшие братья Бродрона, который бахвалился успехами и трофеями, решили повторить приключение и, никому не сказавшись, ушли в Нан-Дунгортэб. И не вернулись.
«Вот видишь, до чего доводят подвиги, - в сердцах сказал тогда Итилмир Лантэгилю, и меж ними в первый раз произошел раздор. – Они разжигают огонь безрассудства, заставляют ранее времени кинуться в пасть беде, и зачем? Ради чего? Что приносят они в итоге, кроме несчастий тебе и окружающим?»
А время шло, и близился час, на котором кончилось детство Итилмира.
В ту зиму Моэриль мучили тревожные предчувствия, однако, мало связанные с темными вершинами Тангородрима далеко на Севере. Она глядела на Итилмира и задумывалась о том, что ждет его впереди, и что не сможет оберегать его вечно, закрывать своими крыльями и отводить его думы от рискованных поступков, что судьба может раскинуть их обоих в разные стороны, так, что они уже и не встретят друг друга. Все чаще руки ее касались медальона, подарка от матери и отца, и мысли ее обращались к тому, что она должна отдать его Итилмиру, чтобы хоть так часть ее вечно сопровождала его, где бы они ни оказался, чтобы с ним была часть ее света, которая оградит его, быть может, от бед хотя бы теплым воспоминанием, дуновением летних дней его детства.
Но Моэриль не успела.
Черная была та ночь, а земля – скована зимним холодом, когда дотоле сдерживаемое пламя вырвалось наружу. И черные же вести летели одна за другой. Небеса полыхали алым, и темный смог метался по ним злобной тенью. Потоки огня накрыли Ард-Гален, и превратили его в алое море. Раскаленный ветер приходил оттуда, и принес он за собой пепел, дым и смрад.
Но самое страшное пришло после.
Мир раскололся. Нерушимое спокойствие лопнуло, окрасившись кровью, криками, болью, висящей в воздухе удушающей паникой. Итилмир, стоя на пороге дома, смотрел на полыхающие небеса, на разъяренный танец пепельных хлопьев, покрывающих все вокруг серостью, захлебывался душным воздухом. Безмолвные склоны ожили, раздавались приказы, проходили отряды, разрозненные, редкие, растерянные.
Нужно было уходить, уходить сразу, но они остались в своем упорстве, в своей последней зацепке за надежду. И другие оставались рядом, и визжало точило о меч Бродрона, и Моэриль, безмолвная, со сжатыми губами, с пролегшей на челе складкой, бледная, как тень, ледяными пальцами затягивала пряжки на доспехах Фаэлона, и омертвелым движением вкладывала ему в руку меч.
Недолгим было страшное ожидание, и из опустошенного Ард-Галена на содрогающиеся земли Дортониона наступало отчаяние, облачившееся в плоть, щерящееся копьями и клинками, скребущее по камням драконьей чешуей, ревущей стеной пламени и существ, которые не могли привидеться и в самом страшном из снов.
А Фаэлон шел навстречу этому кошмару, и Моэриль шла с ним рядом – отослав Итилмира, она была не в силах оставить мужа, и намеревалась разделить его участь, какой бы она ни была, и, как ни молил ее Фаэлон последовать за сыном, она была непреклонна. Вместе шли они, он, со своим мечом, она – оберегая его чарами, и вместе встретили они гибельную волну, и Итилмир, вырвавшийся из рук сопровождавших и вернувшийся, видел, как падает, медленно, мучительно медленно, его отец, пронзенный черной стрелой, одной, затем второй, а затем и третьей, и как мать его встает перед ним, раскинув руки, с отчаянным вызовом в глазах, хрупкая, тонкая, одновременно и грозная, и ничтожная перед надвигающейся стеной врагов. Грубый орочий меч вошел ей глубоко в плечо, но она стояла, и лишь второй удар обрушил ее вниз, на мертвое уже тело Фаэлона, и третий удар пришелся ей по спине.
Красным, красным было небо, черной была земля, и ураган сполохов кружился у Итилмира перед глазами. Он бежал. Чья-то сильная рука дернула его, провела через красное небо и черный снег, и он шел, бежал, убегал, не чувствуя ног, не видя ничего перед собой, не чувствуя ничего, слившись с творящимся вокруг хаосом.
Итилмиру тогда повезло – сначала его вытащил Орменэль, а затем на его пути попался и Дорниль, проведший его через бойню. Грохот Дагор Браголлах стихал за спиной; небо очищалось. Горло, измученное жаром и жаждой, горело, ноги переставали держать, но он шел, нет, следовал за Дорнилем и другими, тащившими его и еще нескольких выживших вперед, дальше, к благословенной тишине, к спокойствию величественного Сириона, к мнимой надежности стен Минас Тирита.
2. Осада Тол Сирион
Минас Тирит был полон незнакомых лиц – и знакомых, исчерченных до неузнаваемости следами пережитого в Дортонионе. Итилмир бродил среди них, отправляемый чьими-то заботливыми руками то в одну сторону, то в другую. Пустота, вцепившаяся в него, отступала, и ее место заполняла жгучая боль – и свернувшееся змеей чувство, которое позже перерастет в жажду мести и глухую, запертую ярость.
В какой-то момент из ярких сполохов в его памяти всплыла картина смерти родителей, и тогда горечь захлестнула его в свои объятия, резко нахлынула всей своей мощью, и так же стремительно отступила, будто на нее Итилмир потратил последние силы, осела на нем несмываемым осадком.
Таким он и оказался при Исвен, пришел к ней в круговороте случайностей и сутолоки, направленный то ли Дорнилем, то ли кем-то еще – и остался, уцепился за ее доброту, за проявленное участие, за заботу. Свет Моэриль Фэинлут, о который он грелся всю прежнюю жизнь, погас, но мрак, в котором он пребывал, был недолог – новым светочем для него стала Исвен, и, хоть Итилмир так и не предавал памяти матери, смог полюбить Исвен так же. Она была маяком в буре во время всей осады, и благодаря ей Итилмир находил в себе силы и смелость.
К ее мужу, Фэадину, он проникся схожей привязанностью, но узнать его как следует так и не успел.
Осада была страшнее бегства из Дортониона – особенно потому, что выдавались моменты затишья. Работа находилась, даже для него, а за стены ему дорога была закрыта. Он таскал вещи, передавал сообщения, мыл, чистил, помогал на кухнях.
И он верил. Верил в то, что Минас Тирит продержится, верил несмотря ни на что. Он, ребенок Долгого Мира, не мог себе представить, что силами эльдар и эдайн полчища Сауронова войска не будут отброшены. Не мог себе представить, что они захлестнут эти белые башни. Он верил, что пожарище и смрад остались в прошлом. Даже смерть родителей он запер в своих воспоминаниях – он был нужен здесь, Исвен, и ради нее не погрязнет в переживании этого ужаса вновь.
Настроив запыленную, брошенную кем-то арфу – быть может, от отсутствия времени, а может, и по причине гибели, - он играл по вечерам, в которые выдавалась тишина и шаткое спокойствие, вспоминая свое детство и вкладывая память о тех теплых, безоблачных днях в каждую ноту. Вспоминал о Лантэгиле – пусть и никогда не заговаривал о нем с его отцом, - о Бродроне, еще молодом и пылком, о золотых и серебряных нитях в шитых ветвях Телпериона и Лаурелина, о материнских напевах, в которых звучала мягкая тоска по Валинору, никогда ею не виденном.
Но вскоре стало и не до этого. Раненых становилось больше, отчаяние в стенах города возрастало, упрямая надежда колебалась, но не уходила.
А затем враги поймали Дорниля.
Итилмир был там, на стенах, вместе со всеми остальными. Мог бы уйти, но не ушел – и стоял, сжимая кулаки, кусая губы, бессильный и беспомощный, глядя на эти пытки, и отчетливо понимая – не выбраться. Крепость падет, как пал Дортонион. А даже если они сбегут, каким-то чудом – эти полчища придут за ними и дальше.
И затем был штурм. Итилмир успел схватить короткий нож – и всё, а затем с замирающим сердцем ждал Исвен, пытающуюся торопливо собрать какие-нибудь вещи и лекарства, молча, не находя слов, смотрел на уходящего с воинами Фэадина и бежал, как в Дортонионе, не разбирая дороги и думая лишь о том, что позади. И небо снова было красным, и за дымом не было видно звезд…
Ночь ожидания была долгой и ледяной. Он боялся – но не за себя, а за Исвен и Фэадина, который все никак не возвращался, не приходил. На сообщении о том, что крепость пала, у него будто оборвалась в душе струна, издав последний печальный звук – затем оборвалась и вторая, когда его приемный отец раненным вышел из леса.
Сидя около него на коленях, страшась взглянуть на лицо Исвен, Итилмир понимал – конец. Фэадину не дойти до Нарготронда. После смерти родителей было тяжело, но, оказалось, могло стать еще тяжелее. Глухая ярость призывала вернуться назад, всадить нож хотя бы в пару мерзких рож, но он задавил ее, загнал внутрь себя, где она затеплилась огоньком, питавшим его медленно слабеющее тело в этой бесконечной череде пещерной тьмы и холода.
Он долго гадал потом – вышли бы они оттуда, если бы не Дорниль, развоплощенный, отвергший Зов Мандоса, не пришел к ним на помощь? Видеть его было страшно; даже когда он узнал его зыбкое лицо. В любом случае, Дорнилю он обязан был спасением дважды – и имя памяти, данное ему матерью по обычаю морилинди, носил с гордостью и обещанием отомстить, которому, впрочем, исполниться было не суждено.
3. Нарготронд и Нирнаэт Арноэдиад
Время шло, и напряженное ожидание продолжения бойни постепенно затухало. В Нарготронде беглецов встретили приветливо, и вскоре Итилмиру довелось вновь насладиться домашним уютом и теплом. Сердце его немного оттаяло, но навязчивое желание попортить кровь морготовым прислужникам его не оставило.
Нарготронд поначалу казался ему чуждым; Итилмир не привык жить в городе, в окружении многих лиц и лишенном простора природы вокруг.
В Нарготронде отметил он день совершеннолетия, и, не мешкая, попросился на службу к Эдрахилю в пограничную разведку, и, к своему удивлению, привыкший к отказам, получил согласие и первое послание, с которым гордо добежал до ближнего поста.
Он познакомился с женой Эдрахиля, Норрофаль, и ее братом – к которому в скором времени подался в ученики, продолжив заниматься своим излюбленным делом. Звон металла в кузне звучал для него песней. Итилмир более не играл на арфе; после Дагор Браголлах он ни разу к ней ни притронулся, и даже перестал напевать под нос незатейливые мелодии.
Из-под его рук выходили славные, добротные клинки, пусть и не являвшие собой верх искусства; над каждым из них он трудился долго, порой перековывая свое творение раз за разом, покуда оно его не устроит – над некоторыми он работал годами. Украшения Итилмир ковал редко, лишь несколько сделал он на пробу и одно – в подарок матери.
Текли мирные дни, но появление Берена в Нарготронде внесло в них смуту – и с точки зрения Итилмира, после ухода Финрода город перестал быть прежним. Берен Итилмиру не понравился; он счел его самонадеянным, не думающим о судьбах окружающих, идущим вперед в огонь и решившимся затащить в него и много других заодно. Мнение Итилмира было таковым – если уж идешь на подвиг, то иди один, не губи других, не затягивай никого раньше времени во тьму, если собрался уйти в нее сам. Он был среди тех, кто был против ухода Финрода, и опечалился, когда за Финродом ушел и Эдрахиль.
Его место занял Гвиндор; за время службы под его руководством Итилмир проникся к нему уважением и преданностью, сохранившимися и после того, как на его должность заступил Халмир. Поскольку ни опытом, ни навыками Итилмир не отличался, да и был к тому же слишком юным, за годы жизни в Нарготронде он не исполнял при разведчиках иной работы, кроме работы гонца; он не жаловался, понимая, что со временем наберется должных умений и для более рискованных и ответственных заданий, к которым стремилась его душа, вопреки всем заветам и хранящимся в памяти уговорам Моэриль. Он терпеливо ждал, учился и проявлял неизменное трудолюбие и ответственность.
Когда разнеслась весть о подвиге Берена и Лютиэн, Итилмир воспрял духом и возгорелся жаждой действий – пусть мнение его о Берене и не переменилось, омраченное скорбью по Финроду, однако же возвращение одного Сильмарила от Моргота означало, что несмотря на всю свою власть и мощь своих армий, Враг не настолько непобедим, как казался. Мрачное семя сомнений, впрочем, подтачивало его уверенность – то, что ты видел своими глазами, нелегко отринуть, и может быть, некоторые деяния суждено совершить лишь кому-то одному и лишь единожды. Тем не менее, когда стал собираться Союз Маэдроса и в Нарготронд пришли о нем вести, Итилмир не смог не идти. Его гнали и жажда мести, и преданность Гвиндору, и нежелание сидеть в стороне и в безопасности – в конце концов, Нарготронд не был ему родным, лишь прибежищем, так и не успевшим заменить родной дом. Лишь то обстоятельство, что Исвен собралась идти за ним, готово было поколебать его решимость, и Итилмир раздумывал остаться, чтобы не рисковать ею; но в итоге засевшая в нем раскаленная искра злости пересилила и утянула его вперед.
С трепетом смотрел он на знамена Фингона, стелющиеся над их войском, и в Барад Эйтель сжигали его нетерпение – и вдруг пробудившийся страх. Воспоминания о Дагор Браголлах и Минас Тирите снова заслоняли ему взгляд, и жалобно мерцал огонек esthel, воссияв сильнее лишь когда заслышались трубы Тургона.
Ожидание его, длившееся долгие годы, подходило к концу, но с замиранием сердца смотрел он на стягивающиеся под стены Барад Эйтель морготовские силы. Когда же выступили вперед посланцы с Гельмиром, пытки Дорниля снова ожили в его памяти, как наяву, и когда Гвиндор вскочил на коня и протрубил атаку, Итилмир последовал за всем отрядом с таким же пламенем в сердце.
И все шло успешно, мечи войска Фингона разили без устали и без промаха, и Итилмир, сновавший в этой путанице с очередным посланием, начинал верить в возможную победу, когда удалось им минуть врата Ангбанда – и вдруг кольцо схлестнулось, блистательная, казалось бы, победа, обернулась ловушкой. Он попытался побежать обратно, чтобы передать Фингону о том, что Гвиндор попал в беду, но последним, что помнил Итилмир о Нирнаэт Арноэдиад, был отозвавшийся во всем теле удар по затылку и красное марево, оборачивающееся в черную пелену.
Очнулся он уже в темнице.
4. Ангбанд
Были пытки, и длились они три месяца и двенадцать дней, хоть Итилмир тогда и потерял счет времени. Он помнил кровь, но не мог сказать, принадлежала она ему или сокамерникам. Была боль, много боли, так много, что ты теряешься в ней и плывешь по этому алому океану, покачиваясь на его штормовых волнах, уходя в них с головой, раскрывая рот в поисках вздоха, от которого ребра исходят жаром и будто пытаются выломиться наружу, пронзив все нутро. Ее было столь много, что она теряла смысл; порой он словно наблюдал свое тело со стороны, израненное, скорчившееся в углу на камнях, покрытое рубцами и ожогами, с дрожащими руками. Разве это существо было им?..
Но много страшнее было то, что происходило в его голове.
Раз за разом падал отец, пронзенный стрелами, раз за разом мать склонялась под безжалостными ударами мечей, и небо вновь и вновь полыхало алым. Раз за разом истерзанный Дорниль оставался на плитах моста, раз за разом вокруг схлестывалась Нирнаэт Арноэдиад, и раз за разом за ним захлопывались врата Тангородрима, оставляя его в кромешной тьме.
И мысли к нему приходили черные, будто чужие – но, к несчастью, измышленные им самим. Что все было напрасно. Что напрасна была гибель Фаэлона и Моэриль – отчего они бросили его, не пошли с ним? Если бы они отступили, что бы изменилось? Зачем эта глупая, бессмысленная, безнадежная отвага? Ради чего? Война пошла дальше, захлестнула в кровавом прорыве остров Тол Сирион, залилась внутрь стен Минас Тирита. А тогда, в Нарготронде, все они, последовавшие за Гвиндором, когда они на мгновение поверили в успех, в то, что им что-то удастся, разве они не врали сами себе? Разве они не знали, что потерпят неудачу? Да нет, не знали – и снова мощь Моргота оказалась больше, сокрушила их в итоге.
Зачем?..
В мире больше не было безопасного места. Скоро эти бесчисленные орды наводнят весь Белерианд, от Севера до побережий, и все города охватит огнь драконий, и тела эльдар и эдайн станут вместо знамен, воздетые на копья.
Он гнал от себя эти мысли, но они возвращались. Раз за разом, как и все его кошмарные видения.
Но он продолжал бороться, так же бессмысленно, как и его родители. Продолжал сжимать бескровные губы в молчании. Продолжал презрительно смотреть в лица палачей.
И тогда пришли слова, и они были хуже железа и огня. Слова о том, что его борьба ничего не даст, ничего не стоит. Что промолчит он, так расскажет другой, стального упорства не бывает. Отчего он не хочет выкупить себе жизнь? Отчего он страдает зазря, когда другой, более слабый, более трусливый разрушит все его старания?..
И Итилмир заговорил, пытаясь отделаться малой кровью. Он пересказал все сообщения, что носил на Нирнаэт Арноэдиад. Он рассказал, что из Нарготронда. Ненавидя себя, описал несколько сокровенных троп, известных ему.
Но они не прекратили. На угрозе того, что ему, талантливому кузнецу – каким он себя считал, - отрубят руки и бросят его догнивать в темноте и ничтожестве, он говорил имена и описывал знакомых квэнди, он отмечал на карте посты разведки, о которых знал, и на которых бывал.
И с каждым словом частичка Гланлаэра, частичка Норэнниля, хранивших в себе свет Моэриль и Исвен, умирала.
И когда они пообещали ему спокойствие, окончание его постоянного бегства и тревог в подземельях Ангбанда, он сломался, как меч, застрявший в камнях; преломился пополам, остался лишь зазубренный, обострившийся, колкий обломок. И он рассказал им все, что знал, и закончил свою предательскую исповедь словами о тайном проходе в Нарготронд, который был к тому времени завален – но ему ли было об этом знать? Для Итилмира незнание это не искупало его вину, вот только покаяние отмерло в нем, или же забилось в угол столь дальний, откуда его плач слышен уже не был.
Он мог бы сказать, что они сдержали свое слово. Вместо рудников, где его рано или поздно ждала бы смерть мучительная и долгая, его отправили в оружейную, и с блаженством он вновь прикоснулся к наковальне, вдохнул запах раскаленного железа. И отныне эта песнь металла о металл, раньше полная отваги и надежд, а теперь исполненная ярости и злобы, окончательно стала его единственной музыкой.
Он назвался Гламреном, и под таким именем отныне был известен в пределах Ангбанда.
От рассвета до заката – если, конечно, где-то там, над землей, в это время действительно были рассвет и закат, - он плавил и ковал, вслушивался в ядовитое шипение заготовок, погруженных в воду, и поднимал и опускал молот, в алых отсветах горна, жаре и духоте, не обращая внимания на другие, подобные ему, тени, звенящие вокруг. Занятый своей работой, однообразной, бесконечной, выматывающей, он предавался, как ему думалось, болезненному покою, которого не знал долгое время. Шрамы его, прежде нестерпимо горящие от каждого движения, заживали; истощенное тело окрепло, вернув себе прежние силы, но даже и без этого он тащился бы вперед на запертой в нем злости, лишившейся своей цели, и направленной теперь только на поддержание его бытия – неясно, правда, во имя чего.
Норрофаль, увидев, он едва узнал, и на миг воспоминания кольнули его, залили его мучительным спазмом. Он вспомнил Нарготронд, другую кузню, из которой он возвращался… да, к Исвен…
Тогда ему в первый и последний раз стало тошно от себя, от того, во что он превратился, и когда Норрофаль изложила ему свой план и свою просьбу, он, не раздумывая, дал согласие. С того дня начался опасный танец с неминуемой расправой, выплавка лишних ножей, вранье насчет истраченных материалов, тайники, казавшиеся ему слишком хрупкими и открытыми, и передачки, казавшиеся ему слишком явными. Это не могло тянуться долго – и, один раз окунувшись вновь в омут из боли и допросов, он закричал, что разузнает обо всех, кому предназначалась его помощь, и ни одно из имен он не утаит.
И он разузнал все что мог, и в следующий раз, выволоченный из оружейной с заломленной рукой, сбивчивым шепотом перечислил их все, сдал, ради своего спокойствия, своей безопасности и своего места, и, брошенный обратно к своему горну, почувствовал только лишь облегчение. Только имени Норрофаль он не назвал – это оказалось свыше него, порыв, в котором он даже не отдавал себе отчета.
Впрочем, это обернулось ему только на пользу. Продолжая свои передачи, он продолжал говорить имена, иногда все, иногда – лишь пару-тройку из них. Результат это принесло совершенно не тот, о котором он тщился. Кто-то из Майар, служивших Морготу, изложил ему краткий приказ – и Гламрен снова был брошен в темницы, однако же, на этот раз, сокрытый под чужой кровью и иллюзиями, а не собственными ранами. Лежа у стены, он много дней провел, изображая из себя смертельно раненого, которого порой вытаскивали на новые, якобы, допросы – впрочем, страдая от настоящего голода и жажды. Сначала его тела сторонились; потом переставали замечать, потом начинали переговариваться. В иных камерах были люди, открывавшие ему свои страдания и горечи, и Гламрен затем сообщал своим хозяевам, где и на что лучше надавить. Были и молчуны, до последнего смотревшие на него дико и косо. Были случаи, когда Гламрену приходилось по приказу изображать стенания и отчаяния, вселяя страх и изгоняя надежду из сердец пленников. Все чаще и чаще его отрывали от оружейной, пока, в один из дней его так же грубо оттащили от наковальни и сообщили, что от него требуется проследить за несколькими квэнди в Хитлуме, и, если получится, пробраться в их ряды, всунули в руки орочий нож и вытолкнули на поверхность.
На небе плыла луна; Гламрен заслонился рукой от ее пронзительного света. Воздух жег ему горло. Ему хотелось только обратно, и он решил выполнить свое задание как можно быстрее, чтобы вернуться. Мысли о бегстве не пришли в голову – а спустя несколько дней он приметил за собой слежку, ненавязчивую, но ощутимую и угрожающую.
Ему удалось подслушать разговоры, а потом и пригреться у костра, ненадолго, совсем ненадолго. Их поймали всех, и тех, кого не убили, утащили в Ангбанд. Гламрен вновь водворился у своей кузни.
После второй и третьей вылазок, в которых ему приказывали – или позволяли, - уходить все дальше и дальше, с одним лишь условием – оставаться незамеченным и только слушать, - Гламрену полюбились эти выходы наружу. Он так ни разу и не подумал о бегстве, где-то в глубине него жглось осознание, что назад он вернуться теперь и не сможет, он переступил рубеж, из-за которого назад не приходят. И, чтобы они продолжались, он страстно рассказывал все уловленные им разговоры, размечал, где замечал чье-то присутствие, описывал все, что знает про способы, которыми синдар заметают за собой следы, об их повадках и привычных методах ведения войны.
Очередная отправка наружу ничем не отличалась от предыдущих. Он примкнул к группе хитлумских эльфов, совершавших в окрестностях набеги на слуг Моргота, и провел с ними аж два года, пересказав, как обычно, все что услышал.
После того ему сообщили, что отныне он переходит под прямые приказы Саурона, и Гламрен лишь равнодушно поклонился и продолжил работу.
Он падал дальше и дальше, мрак смыкался над ним все больше и больше, но Гламрен продолжал идти этой дорогой, открывавшей ему все больше свобод. Он почти избавился от преследования надсматривающих за пленными Майар, которые часто прибегали к издевательствам, исполненные лишенной смысла жажды к жестокости – он стал подыгрывать им в расправах, давая указанными им жертвам ложные надежды, ослабив болт на кандалах или заковав их руки в излишне свободный обруч, играя роль несчастного, который лишь вынужден исполнять приказы. Ему тоже порой продолжало доставаться – но Гламрен прекрасно осознавал, что калечить его сильно никто не собирался, и обращение с ним стоило расценивать как редкостную милость, которая, к тому же, создавала ему удобное прикрытие.
Жизнь его тем временем стала практически сносной, по сравнению с тем, что было раньше. Вместо камеры он получил закуток, занавешенный сальной тряпицей, где мог остаться в относительном одиночестве. Его не гнали в оружейную, как остальных – он приходил туда сам и сам же и уходил, облачившись в лживую историю того, что его перевели на постой в другие казематы. В перерывах между длительными вылазками он выковал себе нож, и ему разрешено было его оставить, и с тех пор он всякий раз брал его с собой на разведку. Он получил одежду помимо рубища и жесткого плаща, правда, и носить ее доводилось лишь за пределами Ангбанда.
Так место Итилмира, сочувствующего и спокойного, занял Гламрен, ожесточившийся, осторожный и расчетливый, таящийся как мышь в тенях, цепляющийся за каждый подвернувшийся шанс, свет которому заменила собственная ненависть, обратившаяся даже не против его бывших сотоварищей, но против всего мира. Его трудолюбие и усердие направились в упоение собственной работой, его жажда помогать превратилась в лицемерное сражение за собственное выживание и свое удобство. Молчаливость его обратилась в замкнутость, он закрылся в себе и от своей памяти, хоть и мог бы вспомнить все, если бы захотел. Итилмир горел возмездием; Гламрен оделся в ледяное равнодушие и глухую озлобленность, влачившие его вперед.
Download Counting Bodies Like Sheep To The for free from pleer.com
Cкачать Louna Чужой Среди Своих бесплатно на pleer.com
Download Nightwish Arabesque for free from pleer.com
Download Faraway for free from pleer.com
Cкачать Кукрыниксы Зло бесплатно на pleer.com