Пост #748
И я решила все-таки выложить то, что за неимением лучшего слова называется "рассказом" и про что этот рисунок.За проверку и приведение к божескому виду приношу благодарности psycrow.
– Дом на Буковой улице? – Эдвард Нексли посмотрел на меня неожиданно холодно.
Его добродушная улыбка и расслабленность, вызванные отчасти складом характера, но в большинстве своем тремя стаканами темного пива, исчезли за долю секунды. Я неуютно поерзал на стуле, догадываясь, что и здесь я не получу ответов, и мне придется вскорости затягивать на шее шарф, влезать в рукава пальто и выходить на колючий декабрьский мороз. Я провел в Иверстауне уже неделю и знал, в какой момент – и после каких вопросов, в частности, – посетители кабака становятся в отношении тебя чрезвычайно подозрительны и яро жаждут проститься с твоей компанией.
Я вздохнул и потянулся к шляпе.
Однако Нексли вновь заговорил, прервав мое движение.
– Никто не хочет об этом болтать? Их можно понять, – вздохнул он и отправил внутрь своей бездонной глотки добрую половину следующей пинты за раз. – А вас-то тут не было, мистер Гилмор, тогда, сорок пять лет назад. Вы и представить себе не можете, что им довелось повидать. А если б и вы тогда оказались в Иверстауне – вы точно так же сейчас смотрели бы на любого незнакомца, который приехал в город не пойми откуда и расспрашивает про этот проклятый дом.
– Мне многое доводилось видеть, – сухо заметил я. – Но я еще ни разу не встречался с такой рьяной попыткой скрыть за отрицанием и молчанием настолько давние события. Будь я криминальным следователем или, по крайней мере, полисменом, я бы уже заподозрил весь Иверстаун в преступлении зловещем и страшном, которое все жители в едином сговоре норовят запрятать в глубине уходящего времени, чтобы увильнуть от закона и полагающейся им расплаты.
Эдвард Нексли издал звук, отдаленно напоминающий горький смешок.
– Мистер Гилмор, у меня здорово отлегло бы от сердца, будь все именно так! Однако же, хоть преступление и имело место быть, совершено оно было не нами, а, напротив, было направлено против всех нас – да что всех нас, против человеческого рода и благословенной Богом природы в целом.
Старик поднялся, и я решил, что на этом наш разговор окончательно прервется. Впрочем, Нексли уже был в разы многословнее любого здешнего обитателя. Однако Эдвард повернул ко мне свою лысеющую голову и вновь удивил меня произнесенными следом словами:
– Что ж, думаю, вы не оставите наш городок в покое, пока не вытащите из кого-то признание, либо добрым словом, либо алкоголем, или же угрозами. И лучше уж я буду вашим рассказчиком, чем кто-либо другой – к тому же, я был непосредственным очевидцем тогдашних событий и могу поведать вам о них с большей детальностью, чем кто бы то ни было еще. Однако это не та беседа, которой стоит беспокоить теплое нутро благопристойного заведения. Если вы не откажетесь пройтись со мной до моего дома – недалеко, я живу в паре улиц отсюда, – вы услышите все, что только захотите.
Я рассыпался в благодарностях, торопливо запахнулся в верхнюю одежду, от волнения надев шляпу наоборот и долго того не замечая, и поспешил за широкими шагами Эдварда Нексли, с которым познакомился получасом ранее.
В Иверстаун я прибыл 29-го ноября и не намеревался задерживаться здесь надолго. На следующее утро я должен был отправиться на станцию, откуда поездом проследовал бы вплоть до Хэпчилда, где собирался провести пару недель в санатории, поправляя здоровье и утомленную психику.
Машина высадила меня в Иверстауне около обеда. Вторая половина дня была ничем не занята, так что я решил оставить свои вещи в гостинице и изучить живописное место, в котором оказался. Погода стояла холодная, но солнечная, что приходилось весьма кстати к моему желанию прогуляться. За пару часов я обошел все центральные улицы и устремился к окраинам. Иверстаун поразил меня свой антикварной сохранностью – построенный около двухсот лет назад, он так и оставался в исконном виде, не расширяясь дальше изначальных границ, не обрастая обилием современных построек и стремительным темпом нынешних времен. В нем витали легкая запущенность и слабая тень упадка, но жители делали все возможное, чтобы поддерживать дома и улицы в аккуратном, ухоженном состоянии. Жители заботились и о собственной истории, стряхивая с нее пыль, как и со своих порогов, – на фасадах многих зданий были закреплены таблички, гласящие, кто и когда жил здесь, и какие благодеяния для города он совершил. Мне эти имена не говорили ничего, но, очевидно, были значимы для многочисленных потомков упомянутых личностей.
Городок казался идилличным и красивым, за исключением той тонкой патины безжалостного времени, о которой я уже упоминал. Порой я жалел о том, что у меня нет при себе камеры, чтобы сделать пару снимков, и я ограничился тем, что прикупил стопочку акварелей от местного художника, обремененного если не соответствующим образованием, то хотя бы зачатками таланта и чувством прекрасного.
Местные были в тот день со мной дружелюбны, легко начинали разговор и так же легко его заканчивали, с удовольствием рассказывали об основании Иверстауна, его традициях и известнейших семьях, о нынешнем положении дел и совсем бытовых пустяках.
Если центр Иверстауна оставил во мне сугубо чувства умиротворения и зыбкой ностальгии, какая, бывает, охватывает при визите в антикварную лавку, то окраины наполнили необъяснимой грустью, которая приходит обычно при тоске о потерянном детстве. Особенно поразила меня Буковая улица, безмолвная и бездвижная. Только отдаленно сюда долетали крики детей, выбравшихся поиграть на снегу, и лай собак. И хоть окна домов были занавешены, намекая на присутствие в них живых людей, улица оставляла ощущение пустоты и заброшенности, столь разнящееся с благоустроенностью остального города.
На конце этой улицы обрывался и сам Иверстаун, но дорога бежала дальше, еще с пару десятков ярдов, чтобы уткнуться сначала в осыпавшийся каменный забор, а потом – в заколоченный остов старинного дома.
Его вид весьма удивил меня. В таком чистом, поддерживаемом в ухоженном состоянии городе реставраторов-любителей, не оставлявших ни единую постройку разбитой и бесхозной, этот заброшенный труп архитектуры выглядел неуместным и чужеродным. Он стоял на отшибе; слишком близко к городу, чтобы не считаться загородной фермой, но и словно бы не относясь к основной городской застройке. Он выглядел изгоем. На свежем снегу не было никаких следов, которые вели бы в его направлении – мои стали первыми. Очевидных знаков запрета нигде не было, и потому я шагнул в то, что некогда было калиткой, и обошел загадочное здание на Буковой улице кругом.
Парадная дверь была закрыта для посетителей парой косо приколоченных досок, однако с черного входа схожее препятствие рухнуло вполне естественным путем, так что я проник внутрь без особых сложностей.
Дом встретил меня отслоившимися панелями, вспухшими от влаги полами и запахом тлена. Та часть дома, в которой я оказался, выглядела совершенно нетронутой, и под этим я имею в виду то, что на местах была и меблировка – в том стиле, который был в почете около пятидесяти-шестидесяти лет назад, – и прочие вещи вроде истлевших книг, тарелок, пары дутых медных ваз и прочих привычных предметов обстановки. Казалось, хозяева покинули его однажды, сообщив, что вернутся через пару дней, но так и не вернулись.
Я прошелся по всему первому этажу, а потом и по второму, убедившись, что картина не меняется от комнаты к комнате и что дом совершенно не тронут ни мародерами, ни шальными мальчишками.
Я хотел уже покинуть это место, когда заметил спуск в подвал, заваленный, будто в спешке, прогнившими мешками и ящиками. Отодвинуть их не составило большого труда, равно как и распахнуть дверцу. Из подвала на меня резко пахнуло сажей и гарью. Это обстоятельство вызвало во мне глубочайший интерес, так что я вознамерился сходить в гостиницу и вернуться сюда, вооружившись фонарем, чтобы исследовать подозрительные подвальные недра.
Однако планам моим не довелось свершиться в тот же вечер. Когда я направлялся обратно к Буковой улице, меня остановил полисмен, за спиной которого маячило несколько озабоченных фигур, бросавших на меня взгляды, полные неодобрения и неприязни.
– В чем дело, офицер? – спросил я, уверенный в том, что за день не совершал никаких противозаконных деяний, но начиная подозревать, чем именно мог навлечь на себя неприятности.
– Мне сообщили, что вы заходили в дом на Буковой улице.
– Я не видел никаких намеков на то, что делать это запрещено, – сердито заметил я. – Однако, если же это частная собственность – коей, если судить по ее виду, она не является, – я приношу свои глубочайшие извинения.
Офицер покачал головой, прерывая меня.
– У нас не принято ходить в это место, мистер, и, хоть я не имею ни единой причины запретить вам этого по закону, потому прошу послушаться собственного благоразумия и держаться подальше от этого дома ради вашей же сохранности. Вы здесь надолго?
– У меня завтра поезд до Хэпчилда.
– Вот и славно. Простите за неудобства – и прощайте.
В его голосе прозвучало столько неприкрытого облегчения от перспективы моего скорейшего отъезда, что первым делом, вернувшись в гостиницу, я позвонил на станцию и отменил свой билет. Признаюсь, я всегда пылал нездоровым любопытством к подобным происшествиям, окутанным дымкой зловещей загадочности, и сегодняшние события снова вспугнули эту болезненную манию моего разума.
Я оплатил номер на несколько дней вперед и приступил к самовольному расследованию.
Поход в подвал совершить тогда я так и не решился, опасаясь, что в таком случае боязные и суеверные обитатели Иверстауна найдут повод сдать меня полиции, однако начал осторожно расспрашивать окружающих, пытаясь вытянуть хоть из кого-нибудь малейшие факты о таинственном доме на Буковой улице. Однако я встречал только отторжение, недоверие и, порой, откровенную неприязнь. За несколько дней я прослыл смутьяном, нарушающим покой Иверстауна, что пробудило во мне тревожные мысли о старательно утаиваемом злоумышлении далекого прошлого. Все, что я вычленил из кратких ответов моих немногословных собеседников, заключалось в том, что дом остался пустующим около сорока пяти лет назад, что жильцы его не вызывали у горожан симпатии и что этого места сторонятся как чумной ямы.
Время уже начинало поджимать: я получил несколько встревоженных звонков от Эдвина Кобба, моего лечащего врача, который должен был встретить меня в Хэпчилде. Мне требовалось отправляться дальше, так что я оплатил билет на 7-ое декабря, однако за вечер до отъезда все-таки решил совершить последнюю вылазку, слабо веря, что она увенчается успехом.
Именно тогда я и встретился с Эдвардом Нексли, за которым теперь шел сквозь снегопад и темноту зимней ночи, прорезаемые редким светом газовых фонарей.
Он проживал в узком доме, таком же обаятельном и невзрачном, как и все дома Иверстауна. Нексли пригласил меня в гостиную, а сам ненадолго отправился на кухню, чтобы сделать чаю мне и достать из кладовки припасенную бутылку виски для себя – в этом я отказался к нему присоединиться – по крайней мере, поначалу, – желая сохранить ум в ясности, чтобы не пропустить ни малейшей детали предстоящей истории.
Мы расположились в креслах, и Эдвард Нексли, закончив с бессмысленной болтовней, которой он заполнял почти осязаемую напряженность, замолчал. Тихонько покряхтывая, он неторопливо собирался с мыслями.
Затем он начал говорить, и всё дальнейшее повествование записано с его слов с наибольшей точностью, с которой я только мог воспроизвести по памяти.
Сорок пять лет назад Эдварду Нексли был двадцать один год. Отец его владел столярной мастерской, как теперь ей владеет сын уже самого Эдварда. Другого занятия в жизни сам юный Нексли для себя и не видел – отцовское дело не то чтобы его устраивало, но он так и не смог придумать, куда кроме этого смог бы податься.
Жизнь в Иверстауне тогда мало отличалась от жизни как и от нынешнего Иверстауна, так и Иверстауна времен его появления – разве что, в нем еще не было нескольких кварталов вокруг станции, которые с тех пор успели разрастись. Буковая улица появилась в то же время и являла собой несколько домов на краю пустыря. Никто не хотел на нем строиться, хотя место было вакантное. Архивы гласили, что при основании города где-то там наткнулись на странные менгиры, покрытые письменами, которые священник приказал выкорчевать и отнести подальше в лес. Остатки этого леса до сих пор видно издали, когда проезжаешь мимо по дороге на Допельдан – я как раз любовался на их старые, искривленные стволы из окна машины.
Как показало время, лучше бы менгиры было не трогать. Вокруг оставшейся от них ямы долго старались держаться подальше, рассказывая, как слышали там недружелюбный шепот, видели оставленные в грязи следы, будто детские, видели по ночам свет. Священник списал это все на людские суеверия и чьи-то проделки и велел помолиться в церкви побольше и за себя, и за благость окружающих краев. Спустя некоторое время сообщения о странностях прекратились, однако народ так и продолжил сторониться проклятого места, сочиняя о нем множество россказней, чтобы стращать детей. Дорогу к самим менгирам, сваленным в лесу, также не забыли, и множество юнцов регулярно скитались вокруг них ночами при тусклом свете ламп, доказывая товарищам свою храбрость.
Так было до тех пор, пока в город не приехал Эмери Гленн со своим семейством. Гленну приглянулся пустырь, и он направился прямиком в мэрию, чтобы выкупить землю. Тогдашний мэр Лэмб долго уговаривал Гленна не совершать такого опрометчивого поступка, однако тот стоял на своем, и слушать не желая о другом участке. В конце концов, Лэмб согласился – и Эмери Гленн начал активную деятельность по строительству нового дома. Покуда тот был не закончен, его семья, состоявшая из миссис Хелен Гленн и двух детей, Джека и Пейшенс, занимала комнаты у вдовствующей миссис Ходж, которая отзывалась о Хелен и обоих отпрысках Гленнов как о прекрасных постояльцах, аккуратных и отзывчивых, отмечая лишь странный акцент всех троих, не свойственный при этом отцу семейства.
Хелен часто сопровождала мужа на место стройки, о чем-то постоянно шепча ему на ухо. Несмотря на смутное беспокойство всего Иверстауна по поводу желания Гленнов селиться именно на этом пустыре, строительство прошло безо всяких происшествий. Надо заметить, город вздохнул с некоторой степенью расстройства – выяснилось, что ничего аномального пустырь из себя не представляет – по крайней мере, теперь, – а значит, они лишаются слишком благодатной почвы для ночных страхов и переживаний.
Итак, дом был воздвигнут, и семейство Гленнов укрепило в нем свой домашний очаг. Эмери Гленн бурно ворвался в жизнь Иверстауна, открыв торговлю и наладив поставки из нескольких соседних городков. Хелен редко показывалась в свете, помогая Джеку и Пейшенс справляться с домашним обучением. Дети ее, несмотря на всю воспитанность и вежливость, проявляемую ими в общении со взрослыми, не спешили заводить друзей среди сверстников, что в основном списывали на робость из-за присущего им неузнаваемого акцента.
Поскольку пустырь перестал вызывать опасения и страхи, народ Иверстауна переключил свое внимание на оставшиеся в лесу менгиры, и теперь их окутало облако слухов. До Эдварда Нексли дошли не все, но, вроде бы, кто-то даже перевернул их как положено, очистив от мха и грязи, а затем и вовсе поступило сообщение, что один из них пропал, украденный каким-то озорником.
– Не могли бы вы проводить меня к ним завтра с утра? – спросил я у Эдварда.
Нексли покачал головой.
– Не выйдет, мистер Гилмор. Камней там уже давно нет, но до этого я еще дойду.
Гленны счастливо жили в городе уже двенадцать лет. Пейшенс выросла в красивую, но крайне отстраненную женщину, все еще незамужнюю в свои двадцать четыре года. Джек мелькал в городе, пока в один день Хелен не объявила, что он пропал. Иверстаун был поражен тем, с каким спокойствием она сообщила эту новость, совсем непохожая на мать, которая скорбела бы по своему ребенку. Заподозрили было неладное, но затем решили, что Джек поссорился с семьей и сбежал из дома – его вспыльчивый, нелюдимый характер был всем хорошо известен. К тому моменту в юноше не осталось ничего от того сосредоточенного, приветливого мальчика, которым он приехал в город.
Зато мистер Гленн помрачнел и ходил осунувшимся под своими тяготами. За следующий год он стал выглядеть только хуже, стремительно похудел, приобрел болезненную бледность, превратившись в раздражительного и необщительного человека. Кто-то, проходя вдоль ограды дома на Буковой улице, слышал из окон разговор на повышенных тонах, и два голоса, мужской и женский, но понять, спорит ли мистер Гленн со своей женой или же дочерью, было невозможно.
Затем умерла Хелен. Мистер Гленн, явственно в остервенении от своей потери, не допустил к ее телу ни коронера, ни священника, и хоронил ее в окружении Пейшенс и близких друзей в закрытом гробу с такой спешкой, что можно было бы заподозрить его в черствости и бессердечности, если бы не стремительная старость и тоска, сковавшие его после. Он резко поседел, с ним приключился приступ, после которого он появлялся в городе лишь в коляске, в коляске, сопровождаемый дочерью. Вскоре и он умер. Мистера Гленна похоронили рядом с женой.
Пейшенс осталась одна, но ненадолго – ей было двадцать семь, когда она вышла замуж за нескладного, странного Джона Фаулера, в браке с которым родила единственного сына.
Фаулеры с тех пор прослыли оторванным от городской жизни родом. Если отчужденность Пейшенс еще можно было объяснить ее горестями, навалившимися на нее разом за слишком краткий срок, то замкнутость ее сына Этана, а затем и внука, Уильяма, этим уже не оправдывались. Этан был домоседом – чудом было, что он умудрился жениться при своем нежелании общаться с людьми кроме как по деловым вопросам. Уильям же бежал от людей с убежденным упорством. Очевидцы замечали, как он уходит в сторону леса, возвращаясь оттуда или совсем поздно, либо и вовсе под утро. Впрочем, и этому в Иверстауне скоро нашлось обоснование, после того, как к дверям дома на Буковой улице принесли и оставили там корзинку с голосящим ребенком. Правда, девицу, о порочной связи Уильяма с которой ходило после этого такое множество слухов, никто ни разу и не видел.
После появления подкидыша меланхолия Уильяма Фаулера приобрела и вовсе плачевные масштабы. Его походы в лес прекратились – и примерно тогда же обнаружилась пропажа знаменитых менгиров.
Он назвал мальчика Годфри и дал ему свою фамилию. Жителей Иверстауна родословная ребенка перестала занимать достаточно быстро, да и имя Фаулеров уже со времен Этана было окутано общей убежденностью, что они «совсем другие».
Уильям Фаулер в скором времени женился на дочери полунищего Майкла Хита, но и с этой женщиной ему не довелось прожить в счастливом браке – она умерла, рожая второго его сына, Дэвида.
Когда Годфри было двадцать, а Дэвиду – восемнадцать, Уильям последовал за женой, и его похороны были такими же тихими и закрытыми, как и у его прабабки.
Некоторое время Фаулеры ничем не привлекали к себе внимания – до того дня, пока не разразилась страшная гроза. Буря вырывала с корнями деревья, срывала крыши, ливень затопил город и несколько рек вышли из берегов. Но Тереза Джордан из своего окна видела, как в это время оба молодых Фаулера стояли под открытым небом, сосредоточенно вглядываясь в некий предмет, лежащий перед ними на земле, а затем бросились прочь, ровно за пару мгновений до того, как молния ударила в это самое место. Затем они скрылись в своем доме, забрав объект своего странного внимания с собой.
После этой ночи Фаулеры стали объектом подозрительного и не афишируемого интереса со стороны Иверстауна, да и не только. К ним начали приходить гости, а дом в такие дни оглашался звуками дикого веселья и бурных разговоров. Откуда приходили эти люди и куда потом отправлялись дальше, никто с точностью сказать не мог. Иногда зимой, хоть ночью дом и шумел, поутру на снегу не обнаруживалось ни следов, ведущих к порогу, ни от него.
Годфри перестал выходить за порог, зато Дэвид теперь то и дело отправлялся в постоянные разъезды, из которых возвращался груженый различными вещами. В Допельдане рассказывали, что он часто приходил в банк разменивать старинные монеты на современные деньги, что вполне объясняло, почему братья, не занимаясь какой-либо работой, продолжали жить безбедно и вольно, хотя никто не мог сказать, откуда Дэвид приносил эти монеты.
Сам младший Фаулер на расспросы ответил, что занимается кладоискательством, собирая старые документы и бумаги, по которым отыскивает припрятанные сокровища. Иверстаун на время охватила локальная золотая лихорадка, во время которой множество детей отправились копать по окрестным холмам воображаемые клады. Детская наивность принесла много веселья и суеты, однако, в отличие от Дэвида, не преуспел никто. Может быть, Дэвид и врал про свой источник старинного золота, но откуда оно берется у него в противном случае, придумать не смог никто, хотя звучали и разговоры о неблагонравной деятельности.
Из дома слышались странные песнопения, Годфри здоровался со своими гостями на языке, которого никто не мог узнать. Один любопытный моряк, заехавший повидаться с матерью, пробрался чуть ли не под окна зловещего жилища, и уверенно заявлял потом, что ни в одном из портов не слышал такой речи. Сама же Тереза Джордан, служившая главным поставщиком сведений про дом на Буковой улице благодаря близкому с ним соседству, однажды сообщила, что видела, как в полночь в окна верхнего этажа влетел светящийся шар, и точно так же вылетел оттуда уже к утру, направившись в сторону леса.
Годы шли, а Фаулеры не менялись. Годфри все еще выглядел не старше двадцати пяти, а Дэвид – не старше своего брата. К тому моменту, как Эдвард Нексли отпраздновал двадцать первый день рождения, им должно уже исполниться по сорок шесть и сорок четыре.
К тому моменты рассказы о подозрительных огнях, ночном веселье, странной речи и песнях, людях, не оставляющих следов и свете необыкновенного цвета, полыхавшего за занавесками, окончательно отвратили жителей Иверстауна от дома на Буковой улице – однако ситуация еще только грозилась ухудшиться. Уже тогда с Фаулерами поддерживали контакт только Линчи, чей маленький сынок Брэнден регулярно бывал в этом доме. Брэнден был способным мальчиком, мечтавшим поступить в академию, но у Линчей не хватало средств, чтобы нанимать ему учителей. Годфри Фаулер согласился учить ребенка языкам и математике просто так, не беря с Линчей ни гроша, за что все семейство было ему крайне признательно, и, вследствие этого, Линчи остались единственными, кто только пренебрежительно посмеивался над россказнями, терзавшими нервное воображение всего города. Брэнден говорил, что Годфри порой рассказывает ему сказки – до того чудесные и необычные, что явно были сочинены самим скучающим в своем доме Фаулером.
– Мне доводилось бывать у них несколько раз, у Фаулеров, – заметил Эдвард Нексли. – В один день наверху у них что-то прогремело, будто взрыв, только не было ни дыма, ни огня, но через сутки Дэвид прибыл к моему отцу заказывать новую мебель. Я отправился тогда снимать мерки – и был удивлен невероятными переливающимися потеками, покрывавшими стены верхней комнаты. Кажется, до происшествия там было нечто вроде кабинета или лаборатории – по крайней мере, если судить по требованиям, выдвинутых моему отцу. Я видел тогда и Годфри, первый раз в своей жизни – он выглядел крайне расстроенным чем-то, чуть ли не заплаканным. Когда я замерял предыдущий стеллаж, я обнаружил за ним небольшой черный камень, который хранил на себе разводы, похожие на след молнии. Они сверкали так же, как те пятна на стенах. Я отдал камень Годфри, и тот, казалось, крайне этому обрадовался и горячо меня благодарил. Он даже втиснул в мои руки бутылку дорогого вина, и заплатил потом за работу гораздо больше поставленной изначально цены.
Однажды Тереза Джордан, сопровождаемая своим мужем, в слезах влетела в гостиную к Нексли, и сказала, что видела, как днем ранее Годфри и Дэвид прогуливались вокруг дома вместе с женщиной преклонных лет. Никто поначалу не удивился ее словам – в конце концов, сообщения о разнообразных пришельцах в доме на Буковой улице уже давно были столь многочисленны, что на них перестали обращать внимание. Тереза потребовала отправиться в городской архив, где, сопровождаемая теперь еще и Нексли, она отыскала совместный портрет Эмери и Хелен Гленнов – и, только увидев его, упала в глубокий обморок. Когда миссис Джордан удалось привести в себя, добрая женщина еще долго находилась в истерике, пока не смогла выговорить, что спутница Годфри и Дэвида один в один выглядела как давным-давно мертвая Хелен.
После этого настрой Иверстауна стал совсем враждебным, а дом на Буковой улице превратился в пристанище изгоев. Дэвиду пришлось ездить до Допельдана, чтобы закупиться хотя бы продовольствием. Причина была одновременно и простой, и страшной. Эдвард Нексли вместе с отцом, заручившись поддержкой священника, которому пересказали историю миссис Джордан, отправились на кладбище и под покровом темноты выкопали гроб Хелен Гленн – который, разумеется, оказался пустым.
В панике они разрыли и соседние могилы, чтобы обнаружить, что пустеют также и гробы Пейшенс, Этана и Уильяма.
Зазвучали разговоры о чернокнижии и некромантии, город охватила паника, тщательно скрываемая от негодных Фаулеров.
На лицах Годфри и Дэвида начало отчетливо отражаться беспокойство. Ночные визиты в их доме не прекратились, но стали сдержанными и почти бесшумными. Правда, еще один раз прогремел взрыв – почти как тот, после которого они меняли в прошлый раз кабинет, но за новой мебелью прийти они даже не попытались.
Однако лавина сорвалась 24-го декабря, в канун Рождества, когда маленький Брэнден Линч зашел, как и всегда, в дом на Буковой улице, после чего его никто больше никогда не видел.
Тревогу, как обычно, подняла Тереза Джордан, и на нее откликнулись священник и старший Нексли. За один день известие разнеслось по городу; на площади собралась толпа, вооруженная либо ружьями, либо, за неимением оных, всем, что попалось под руку, начиная с кухонных ножей и заканчивая метлами. Под предводительством старшего Нексли это воинство двинулось к проклятому дому.
– Я тоже там был, – сказал Эдвард, – вместе со всеми. Нес второе отцовское ружье, но даже не знал, как из него стрелять. Они кричали, громко кричали, и призывали на головы Фаулеров проклятие небес. А те даже не пытались бежать. Возможно, мне показалось, но, подходя к дому, я видел в окне лицо Дэвида – с круглыми, испуганными глазами, открытым ртом. Он тогда не выглядел как чернокнижник и детоубийца, совсем нет. Просто как любой другой испуганный человек, который вдруг обнаружил, что его дом охвачен огнем. Потом он исчез, и, когда мы ворвались в дом, верхний и нижний этажи пустовали.
Мы не сразу нашли вход в подвал, и я был среди тех, кто туда спускался. Никогда больше я не испытывал такого ужаса. Все стены там был исписаны мелом крючковатыми, мерзкими значками и схемами, по которым порой проскальзывали искры, похожие на разряд электричества.
Нас удивило то, как далеко ведет подвальный коридор, и как в нем светло. Скоро мы увидели источник освещения. Мертвенно зеленым светом полыхал воздух вокруг пресловутых менгиров, которые хранили там хозяева дома. А Фаулеры стояли около них. Дэвид что-то кричал, Годфри прятался меж камней с окровавленными руками.
Дэвид повернулся к нам и подался вперед, пытаясь что-то сказать. Не знаю, кто именно тогда выстрелил, но пуля пробила ему голову сразу, и он упал навзничь.
Эдвард Нексли запнулся. Его лоб прорезала глубокая складка.
– После этого все пошло к чертям, хотя, казалось бы, куда дальше. Менгиры вспыхнули ослепляющим белым светом, и за ними возник будто бы проем, неровный, с зыбкими, мерцающими краями. Могу поклясться, что за ним не было кирпичной кладки подвала, и что я видел небо с облаками и очертания каких-то вершин, или, может быть, башен. Годфри метнулся к Дэвиду и попытался его поднять, но тут кто-то спустил курок второй раз, только теперь пуля попала Годфри в голень. С диким криком он упал назад – прямо в сверкающий проход, – и я услышал стук, будто он там обо что-то ударился головой. Тут же свет резко полыхнул и исчез. Менгиры потухли. Воцарилась темнота, как в утробе, и мы не сразу пришли в себя и зажгли фонари. Когда у нас снова было освещение… Дэвид лежал все там же, с выбитыми мозгами, а от Годфри осталась только нижняя половина.
Лицо Эдварда скривилось, и я с удивлением увидел, как по его морщинистой щеке проползла слеза. Что вызвало ее – воспоминание об ужасе или притаившееся глубоко чувство вины – я не знаю.
– Понимаете, мистер Гилмор? Этот проход разрезал его пополам. Там все было на полу, все, что… – Нексли махнул рукой. – Мы обыскали подвал, но не нашли останков Брэндена Линча. Либо и его они зашвырнули туда же, либо закопали где-то в лесу, где его уже не найти. Я иногда раздумываю, в чьей крови были руки Годфри?.. Ответить на этот вопрос уже не выйдет. Мы облили братьев маслом и подожгли, чтобы сгорели и они, и все их книжки в подвале, все. Вот что за история приключилась с домом на Буковой улице – теперь, надеюсь, вы понимаете, почему никто в Иверстауне не говорит об этом. Никто не хочет вновь потревожить ужас этих дней. Они баловались черным колдовством – и, как знать, если поминать их слишком часто, не найдут ли они лазейку, чтобы вернуться назад?
– Понимаю, – кивнул я. – Хотя молчать тут все должны бы совсем по другой причине. Спасибо за ваш рассказ, мистер Нексли. Думаю, уже совсем поздно – мне пора идти.
На этом я с ним и раскланялся, а на следующее утро сел на поезд до Хэпчилда.
Я вернулся в Иверстаун только через год, в сопровождении моего друга, Оливера Росса. Мое лицо никто уже не помнил, и только старый Эдвард Нексли, увидев меня на улице, вздрогнул, но так и не подошел, и не сказал ни слова.
Под покровом ночи, вооруженные двумя фонарями и с объемным саквояжем мы спустились в подвал дома на Буковой улице.
Стены там были покрыты копотью, а в конце нас ждали лишь угли, оставшиеся от книжных шкафов, и почерневшие менгиры, скорбным кругом стоящие посередине просторного помещения. Оливер несколько раз обошел их, привлеченный письменами, впрочем, не представлявшими для него загадки, а я же искал останки братьев Фаулеров. Как я и полагал, я не обнаружил их обугленных костей.
Оливер запалил принесенные с собой благовония, после чего мы расчертили на полу схему, покрытую значками так похожими на те, что покрывали спрятанные под слоем копоти стены, и сели по обе стороны от нее, закрыв глаза в ожидании. Оливер бормотал под нос нужные ему слова, я же терпеливо ждал, доверившись его таланту и навыкам.
И вскоре перед моими глазами замелькали образы и картинки, на которых были двое людей, один – двадцати пяти лет на вид, другой – не старше его. Годфри, с чистыми глазами цвета безоблачного неба, стройный и легкий, как смутные воспоминания из снов, и Дэвид, более человечный и с более человеческой улыбкой. Перед ними сиял проход, тот самый, который с таким страхом описывал Нексли, и из него к ним шагала женщина преклонных лет, обнимая их обоих с таким теплом, с каким могла бы обнимать мать.
Там были и другие: наверное, Этан и Уильям, и молчаливая, меланхоличная Пейшенс, и пылкий юноша, распевавший песни на забытых языках. И были другие гости, с волосами, белыми как снег или седыми, как зола, с глазами яркими, как безоблачное небо. Странные звероподобные существа сворачивались на коленях Годфри, который гладил их и ласкал, будто кота или собаку.
Иногда Годфри исчезал в том проходе, но неизменно возвращался, и я теперь знал, почему – ведь Дэвид не мог последовать туда за ним, и только из-за того, что братья никак не могли разрешить эту проблему, дом на Буковой улице не опустел задолго до печальных событий.
Я видел и более ранние времена, когда Хелен Гленн, обняв на прощание своего мужа Эмери, шагала на ту сторону, почти слышал, как он в отчаянии кричал, пытаясь призвать ее обратно – однако она, существо других миров, не могла оставаться с ним навечно. Я видел, как Пейшенс, целуя напоследок Этана, отдает ему завернутые в ткань записки, чтобы исчезнуть так же. Я видел и самого Этана, уже престарелого и дряхлого, которого помолодевшая Пейшенс за руку уводит за собой. Я видел Уильяма, льющего слезы по дивному лесному духу, по красавице, которую никакое колдовство не могло позвать обратно.
И, наконец, я видел Брэндена Линча, который прокрался в дом и убежал в сверкающую дверь, втайне и от своей семьи, и от братьев Фаулеров, заманенный неосторожными сказками, что рассказывал ему Годфри.
А потом… потом я видел чудовищ.
– Хватит, – сказал я, и Оливер перестал бормотать свои мантры.
– Теперь ты сможешь успокоиться насчет этого проклятого города? – устало спросил меня он. – Каждый раз одно и то же, а ты все никак не можешь привыкнуть.
– Да, – ответил я. – Теперь я смогу.