Я стала рабом кафедры иностранных языков. И сегодня я поставила под этим соглашением свою подпись.

Теперь я свободна от посещения английского в университете на веки веков, но за это мне надо разобраться в лекциях Массачусетского Технологического Института и привести их к виду а)"математика для чайников", б) pre-intermediate. В общем, я теперь торжественный составитель заданий по техпереводу для магистров и аспирантов.

Ладно, зато хоть допуск к лекциям МИТа - уже неплохо.

@темы: вести из реальности

---

Иногда я задумываюсь о том, как же плохо я приспособлена к реальной жизни. Я не умею ценить свой труд, если вдруг тружусь, а все остальное время не могу заставить себя работать на кого-то еще. В смысле, не спать три дня, ебаша что-то важное лично мне - запросто. Не спать три дня, делая то, что мне велели делать - нет, и не просите.

Кажется, времена, когда во мне жила крайне меркантильная и пригодная для выживанию бизнес-жилка, давно прошли. Как сейчас помню - была я тогда в младшей школе. Я печатала на отцовском принтере маленькие картинки с милыми котиками и продавала их одноклассникам. Эх, вот были зажиточные деньки!..

@темы: заметки

---

Пост #758

Когда-то давно я делала челленж на "100 монстров", и там был оборотень. Борис Сергеевич получился тогда очень обаятельным, и я решила его перерисовать.

Болею в третий раз за 2016-ый год, это уже ни в какие ворота не лезет.

@темы: каляки-маляки

---

Столкнулась с внезапной и пугающей вещью - полной нечувствительностью к падежам в иностранных языках.
Казалось бы, это не такая уж и страшная вещь, при учете всех нюансов моего родного языка, но, по чесноку, как я уже не раз говорила, кажется, единственная причина, по которой я выучила русский, так это потому что жизнь не оставила мне иного выбора с самого рождения.
Из-за падежей я однажды кинула латынь, из-за падежей я застряла с чешским (и в раздражении своем не могу заставить себя открыть учебник и снова им заняться). Теперь я бьюсь об них в немецком. Явно есть какая-то точная система (этоженемецкий#1) или список глаголов, с которыми употребляется определенный падеж, и который можно просто заучить (этоженемецкий#2), но я ее пока не нашла.
Опять оказываюсь в дурацком положении "собачка все понимает, но сказать ничего не может". А в случае с чешскими падежами - собачка еще и не понимает в 50% случаев.

Мама считает, что изучение языков приносит мне удовольствие, и что я не должна была так быстро отбрасывать свое детское желание 9-11 лет стать филологом или переводчиком. Она не права. Сам процесс изучения языков большую часть времени выводит меня из себя до крайности. Языки на начальном уровне изучения достаточно скучны. My name is. Ich heiße. Je m'appelle. How are you? Wie geht es dir? Comment ça va? Процесс изучения становится интересным только на том уровне, когда понимаешь, по каким меркам сложенные из слов фразы считать красивыми, а по каким - обыденными. Когда открываешь какие-то сложные изыски, обнаруживаешь, что привычные по начальному уровню правила грамматики иногда выворачиваются под неожиданным углом, и это больше не ошибка, за которую тебе щелкнут линейкой, а изюминка на текстовом торте.
Но на самом деле в изучении языков для меня приятно сугубо только быть способной понимать или говорить. Но уж точно не процесс обучения. Тем более, я не отношусь к числу тех людей, которые все схватывают на лету; я непременно каждый раз тащусь, как удав по стекловате.

@темы: заметки

---

Пост #757

Я снова принесла кривую каляку и сопутствующую писанину, на этот раз безбожно длинную. В качестве беты вновь выступает psycrow, которому любой осиливший эту муть должен сказать спасибо за читабельность текста.

Читать.

Попытка Роберта Мэннинга

16 мая 1917
Мэррилэйн-стрит, 34
Нордвич, Нокс
Хьюго Гилмору

Дорогой Хьюго! Сообщаю тебе, что вынужден буду задержаться в Уистленде, несмотря на то, что в последнем нашем разговоре в Нордвиче сомневался в том, что моя затея принесет поды и оправдает чаяния.
Миссис Тортл предоставила мне комнаты, как и всегда. Если тебе интересно, она исцелилась от своей мигрени и нынче пребывает в активности еще более аномальной, чем обычно. Она грозится выслать тебе пирог, когда я соберусь обратно, так что тебе придется встречать меня на вокзале, если ты хочешь увидеть меня живым и не погребенным под весом моей поклажи. Как ты понимаешь, одним пирогом эта достойная леди не ограничится.
К счастью, чрезмерная тетушкина опека не слишком донимает меня – так вышло, что я редко появляюсь в стенах ее жилища. С самого своего прибытия я только и занят, что изучением болот в поисках нужных мне развалин, и, хотя я не увидел и следа искомого, я ожидаю, что мои исследования так или иначе обречены на успех.
Но, надо сказать, за эту неделю нечто иное целиком захватило все мое внимание, и об этом пойдет речь далее.
Вчера, 15-го мая, погода задалась ужасная. Штормовой ветер и далекие раскаты приближающейся грозы удержали меня с самого утра от привычного колобродства, и я решил провести весь день за книгой, тем более что миссис Тортл благодушно снабжала меня чаем и снедью, не отвлекая от чтения.
В глубине души я все же надеялся на окончание непогоды, хоть и понимал, что теперь и самые сухие тропы превратятся в непроходимую слизь. В любом случае, природа не спешила меня радовать и отвечать на мои мольбы. Зато, видно, судьба решила уберечь меня от скуки. Около обеда, когда гроза перешла в моросящий дождь, в дверь постучался почтальон. Передавая миссис Тортл ее журнал по рукоделию, а мне – выпуск ежедневных уистлендских известий, мальчишка вручил миссис Тортл еще и письмо. Конверт порядком нас фраппировал – на нем не стояло ни имени отправителя, ни имени получателя, однако адрес, запечатленный шатким, торопливым почерком, явственно совпадал с нашим. Взглянув же на обратный адрес, миссис Тортл нахмурилась и пробормотала: «И они думают, что это смешно?».
– Что же, придется его вскрыть и посмотреть, – растерянно решила она.
Я пожал плечами и вернулся обратно в гостиную, быстро просмотрел газету, не сообщавшую ни о чем сногсшибательном, и вновь взялся за книгу. Письма миссис Тортл занимали меня мало, мне же по этому адресу могло написать только ограниченное число лиц, не склонных путать имена. Однако, не успел я перелистнуть и пару страниц, как миссис Тортл постучалась в дверь. Ее лицо выражало смятение и непонимание.
– Оливер, не могли бы вы посмотреть? – спросила она с неуверенностью и протянула мне злосчастную эпистолу.
Полный смутных опасений или ожидая непредвиденных дурных вестей, прибывших столь внезапным образом, я взялся за этот листок. Покрыт он был все такими же спешными каракулями, принадлежавшими, несомненно, той же руке, что подписывала и конверт.

«Уважаемый мистер Брэдли!

Я наслышан о Вашем интересе к наукам определенного толка, связанными с тем, что люди в повседневности называют «магией». Не спешите откладывать это письмо! Я не зложелатель и не гонитель, напротив, пишу к Вам в надежде обрести совет или помощь.
Мой случай не терпит отлагательств, поэтому прошу Вас приехать как можно скорее, чтобы я смог лично описать Вам постигшее меня несчастье, разрешить которое, увы, могут теперь лишь высшие силы, а к ним я не имею ни права, ни таланта взывать.

Прошу Вас! Ваше затраченное время будет вознаграждено, обещаю Вам.

Джеймс Мэннинг»

– Кто такой Брэдли? – поинтересовался я.
Миссис Тортл развела руками.
– Хотела бы и я знать! Никто по фамилии Брэдли мне не знаком. Однако все это звучит крайне подозрительно. Быть может, стоит вызвать полицию?
Я обдумал эту мысль и заверил миссис Тортл, что вопрос явно не стоит разбирательства полиции.
– Принесите конверт, будьте добры, – попросил вместо этого я и вгляделся в обратный адрес.
«Брайт-стрит, Литтлфорт, Гарднор», - гласил он.
Хоть мне казалось, что я изучил всю карту округа Гарднор до отъезда, я не мог припомнить, чтобы видел на ней отметку Литтлфорта. На следующий день я приобрел несколько местных путеводителей, но и там не было и следа этого места. Я склонен был уже поверить в чьи-то несуразные проказы, когда один извозчик ответил мне, что знает туда дорогу и что местечко это расположено совсем поблизости.
– Правда, там уже давно нет ничего интересного, – заметил он.
Я не обратил на его слова никакого внимания и заплатил сверх обычной стоимости за то, чтобы он отвез меня туда.
Да, я не смог оставить без внимания столь необычное послание. К тому же, так уж вышло, что хоть я и не загадочный мистер Брэдли, однако тоже искушен в науках определенного толка, и, возможно, смогу помочь Джеймсу Мэннингу не хуже, чем его предполагаемый адресат. Необъяснимые вещи, требующие вмешательства «высших сил», привлекают меня чрезмерно – впрочем, тебе ли это не знать.
Смена автомобиля на повозку приносит множество впечатлений. Я и забыл, как в наше время электричества и механизмов порой так просто предаться тоске по уходящему прошлому. Впрочем, не буду врать, виды здесь особо не греют душу – серые болота с одной стороны, вязкая после ливня дорога впереди и однообразные поля с другой. Добавь к этому сизое небо с неиссякающим облачным воинством и завывания холодного ветра, и ты получишь полотно, способное вселить тоску в самое восторженное сердце.
Моего извозчика звали Фрэнк Дойл, лет ему было под сорок, и он нещадно зажигал одну сигарету за другой, усеивая дорогу сзади тропой из окурков. Ты бы пришел в ужас, окажись рядом с ним! Трубы нордвичевской фабрики легонько чихают по сравнению с теми клубами дыма, которые он выпускал.
Мы разговорились. Он спрашивал меня, откуда я приехал и зачем, и весьма удивился тому, что историк может найти что-то стоящее интереса в этих краях. Я согласился, что места отдаленные, мало пригодные к жизни, и поинтересовался, кому пришло в голову основаться за болотами. Фрэнк пожал плечами.
– Я ж не оттуда, – ответил он. – Я сам из Уистленда, а там уж куда скажут, туда и поеду – я, и мои лошадки. Народ-то в основном ездит до Холисквейра или в долину. Признаться, не по нраву мне кататься до Литтлфорта, да и вы первый за долгое время, кому пришла идея туда добраться.
Я так и вижу, как ты подскакиваешь в кресле, Хьюго, готовый засыпать Дойла вопросами, и, поскольку твоя подозрительная натура имела на меня столько влияния, я повел себя почти так же.
– Что же не так с Литтлфортом? Таких городков вокруг в Гардноре десятки.
Фрэнк сплюнул желтой от никотина слюной, утер губы тыльной стороной руки и молчал, пока не зажег следующую сигарету.
– Да, там было славно когда-то, – только и сказал он, и на этом разговорчивость его иссякла.
Чем дальше мы отъезжали от Уистленда, тем заметней проявлялись признаки грядущего лета, и я на время забыл про наш разговор, разглядывая обесцвеченную тусклым солнцем молодую поросль и прозрачную дымку юной листвы, и мало замечал, что чем дальше мы продвигались, тем хуже становилась дорога, нещадно испорченная вчерашней грозой. Когда за кривыми ветвями болотных деревьев замаячили крыши Литтлфорта, колеса повозки окончательно завязли в грязи. Фрэнк принес множество извинений за то, что не сможет довезти меня вплоть до города. Я заверил его, что мне не составит труда пройти полмили пешком, и там мы и распрощались, договорившись, что Фрэнк заберет меня в шесть часов вечера с этого же самого места.
– Даже не знаю, что вы будете там делать так долго, – покачал он головой.
Благодаря своей предусмотрительности, поутру я надел высокие армейские сапоги, и только это спасло меня от того, чтобы не увязнуть в талой жиже следом за повозкой и лошадьми.
Городок издалека казался совсем зеленым – все те же кривоногие деревца густо росли на клумбах, в центральном сквере, во дворах и палисадниках, прикрывая крыши и стены зданий своими ветвями. Ветер донес до меня странный запах. Он казался обычным дыханием болот, однако скрывал в себе некий оттенок, который я так и не смог распознать. Этот душок то ли развеялся, то ли я к нему впоследствии притерпелся.
Мое прибытие уже было замечено. Сухопарый бесплотный человек лет пятидесяти помахал мне рукой и поспешил навстречу прежде, чем я сообразил, как именно мне следует представиться и обрисовать ситуацию. Я отметил, что на его плечи накинут пиджак покроя, который уже лет десять как окончательно вышел из моды, но списал это на отдаленность Литтлфорта от остального цивилизованного мира. Он горячо пожал мне руку – его собственная слегка дрожала – и рассыпался в приветствиях настолько смазанных, что я не разобрал в них почти ни слова. Вдруг он замер, растерянно и озадаченно, и поднял на меня водянистые прозрачные глаза.
– Вы ведь мистер Брэдли?
Я глубоко вздохнул и покачал головой.
– Отнюдь нет, о чем я как раз и собирался вам сказать. Я Оливер Росс, и, так уж вышло, что письмо, которое отсюда отправляли оному мистеру Брэдли – как я понимаю, Вы, – попало ко мне.
Его руки упали вдоль тела, и он беспомощно посмотрел на улицу за моей спиной, будто надеялся увидеть там еще кого-то.
– И он?..
– Нет, мистер Брэдли не прибыл со мной. Возможно, вы ошиблись адресом. В доме на Фулмун-стрит такого человека не проживает. Однако! – резко добавил я, заметив, что Мэннинг приготовился то ли разразиться укорами, то ли заплакать. – Однако я имею все основания полагать, что я не хуже, чем он, смогу разрешить ваши проблемы.
– Вы?..
– Да, я специалист по определенным вопросам, – выразительно сказал я.
– Что ж… Главное – результат? – с сомнением заметил он и пригласил меня проследовать за ним.
Мы вошли к нему в дом, поразивший меня своей крайней архаичностью, как, впрочем, и все постройки в Литтлфорте. Там нас встретила супруга Джеймса – такая же невзрачная и неприметная, как и ее муж. Я горжусь своей отменной памятью, Хьюго, как и точностью моих рисунков, однако ее внешность я воспроизвести не смог бы.
Мэннинг провел меня в кабинет – аккуратную, опрятную комнату, обстановка которой состояла из книжных шкафов и рабочего стола, - и, достав ключ, отпер один из ящиков стола и достал оттуда некий предмет, завернутый в ткань. Он осторожно водрузил его на столешницу и медленно развернул.
В то же мгновение меня захлестнул восторг столь дикий, что я едва сдержался от того, чтобы не вскричать в голос. То, что лежало на столе, было лучше любых развалин на болотах и их темной истории, лучше поверхностной археологии и анализа, лучше любых изысканий, с которыми я прибыл в Уистленд.
Джеймс Мэннинг предложил мне подойти поближе и в деталях изучить предмет, вызвавший столь много беспокойства.
Это была книга. Ее кожаный переплет местами потрескался, края страниц превратились в неровные махры. Я не смог определить на вид ее возраст – однако вокруг нее в воздухе витал душный аромат старинной реликвии. Прежде, чем я потянулся в саквояж за перчатками, Джеймс Мэнниг решил объясниться.
– Не так давно поблизости выкапывали котловину для фундамента. Рабочие наткнулись на металлический диск, который оказался крышкой от колодца, глубиной футов в двадцать. Спустившись туда, они обнаружили цельнолитой свинцовый ящик. Когда его подняли, выяснилось, что внутри он полый. Когда его удалось взрезать, мы нашли там эту книгу.
- Могу ли я взглянуть на ящик?
- Разумеется.
Мэннинг покинул меня ненадолго, чтобы вернуться с искореженными кусками металла. То, как варварски они обошлись с ящиком, премного меня огорчило – да что там, я едва смог сдержать свое раздражение и не разразиться громкими упреками. Металл выглядел однородным – одинаково серый с обеих сторон, и внешней, и внутренней, – однако чутье подсказывало мне, что дотошное обследование покажет больше. Следов пайки на нем я не обнаружил.
Тогда я взялся осматривать книгу. Мэннинг поразился тому, что я работаю в перчатках – этому бедолаге, видимо, вообще не приходят в голову мысли о каких бы то ни было предосторожностях в работе с вещами, лежащими на шкале времени слишком далеко от того, чтобы называться просто «антикварными».
У нее не было ни заглавия, ни автора. Исписана от руки – и вручную же проиллюстрирована. Однако стилистика и букв, и сопроводительных рисунков нисколько не напоминала привычную работу средневековых монахов. Здесь не было цветов – все выполнено однообразными черными чернилами, – и стремления к красоте как такового. Строчки наплывали на строчки, страницы порой пестрели кляксами.
Однако, несмотря на то, что этот том не украсил бы ни одной музейной коллекции, мне он показался самым роскошным сокровищем на свете.
Уже ближе к середине я наткнулся на несколько вынесенных на поля символов, в которых узнал Три Малых Формы призыва, те самые, которые мне пришлось выводить самостоятельно посредством великого множества затраченных усилий, некоторых удручающих поражений и разбитого в неназываемом происшествии окна на чердаке. Один раз я наткнулся на сложную схему из различных геометрических фигур, складывающихся в узор, который покрывал весь разворот. Текста и комментариев на нем не было. Чем дальше я проглядывал книгу, тем больше знакомых вещей в хаосе строк, символов и зловещих изображений обнаруживал мой взгляд. Я задумался над тем, сколько денег я смогу предложить Мэннингу, чтобы выкупить этот образец, и об этом намерении я в скором времени сообщил ему вслух.
– Выкупить? Нет, я не позволю этой книге покинуть Литтлфорт. Я понимаю вашу потребность в ней, с вашим-то родом занятий, однако это неблагочестивая, страшная вещь, способная помутить разум и сковать душу. Выслушайте ее дальнейшую историю – и вы поймете, отчего я так говорю.
Я согласился, надеясь таким образом обрести аргументы для предстоящего спора. Признаться, в тот момент я совершенно забыл, что прибыл в Литтлфорт с целью оказать посильную помощь Джеймсу Мэннингу. В тот момент все, что я хотел – это получить книгу в свои руки, и желание это было настолько чудовищно сильным, что выходило далеко за рамки нормального и присущего мне от природы человеческого эгоизма. Будто прочитав мои мысли, Мэннинг забрал ее у меня и завернул обратно в ткань. Только после этого я смог сосредоточиться на его дальнейшем повествовании.
– Я слыву в этом городке образованным человеком, мистер Росс; это послужило причиной того, что реликвию в первую очередь доставили мне. Не сказать, чтобы я смог изучить ее хотя бы поверхностно – для меня она состояла из смутных значков, чей смысл ускользал от меня, а неаккуратность и расторопность написанных строк уменьшали и без того зыбкий шанс на понимание. Мой сын… – здесь он сделал паузу, сильно помрачнев, – мой сын Роберт взялся помогать мне. Он как раз незадолго до этого вернулся из Хэпчилдской академии, и, как историк, рвался применить свои знания в деле, – на этом моменте я понимающе кивнул, – поэтому я поначалу не придавал значения тому, сколь острым был его интерес к этому артефакту. Роберт проводил над рукописью все дни, и чем дальше, тем сильнее и сильнее становилась его одержимость ее страницами. Он не отправлялся спать, пока ему не напоминали, не спускался к завтраку и не ел, пока еду не приносили сюда, в кабинет. У него стал нездоровый вид. Он покрывал тетрадь за тетрадью заметками, выписывал себе из Уистленда справочники, оборвал контакты со своими друзьями и знакомыми, отказываясь встретиться с ними и не утруждая себя ответами на письма. Это длилось несколько месяцев… пока он не пропал.
Я видел, с каким трудом дались Мэннингу эти слова, и временно моя пугающая алчность прервалась жалостью.
– Никто не видел, как он выходит из дома, ни я, ни Марта, ни служанка. Также, как и никто в Литтлфорте не видел его на улицах. Он бросил книгу, все свои записи и тетради – кроме одной, которую я так и не смог отыскать.
– Как давно это случилось?
– Три дня. Мы были в растерянности и панике, и совершенно не осознавали, что можем сделать, кроме как организовать поиски… Они не принесли результатов. Тогда Марта вспомнила о мистере Брэдли, который однажды излечил Бронгем от загадочной хвори, всего лишь начертив что-то мелком на колодце. Я надеялся, что, изучив книгу и записки моего Роберта, он сможет понять, что с ним стряслось – или кто его увел.
– Кто? Вы полагаете, это может быть некая сущность?
– Мистер Росс, я полагаю все, что угодно, – устало вздохнул Мэннинг. – Видите ли, я был скептическим и рациональным человеком еще неделю назад. Сейчас я могу поверить даже в существ из далекого космоса, если это поможет мне вернуть сына. Теперь вы понимаете и иную причину, по которой я не желаю отдать эту книгу – она единственный оставшийся ключ к разгадке. Досадно, что мистер Брэдли больше не живет в Уистленде.
Я не стал говорить ему, что, по всей видимости, мистер Брэдли не живет там уже более двадцати лет, в течении которых дом на Фулмун-стрит занимало семейство миссис Тортл.
– Вы можете довериться мне, – сказал я вместо этого. – Я не мог бы отказать вам в помощи, даже не будь я причастен к мистицизму и эзотерическим увлечениям. Я сделаю все, чтобы отыскать Роберта.
Мэннинг просиял, и его глаза стали влажными от слез. Его напускное спокойствие до этого, несомненно, давалось ему с невероятным трудом.
– Что ж, если мой мальчик вернется домой, вы можете избавить нас и от проклятой книги. Только будьте осторожны, мистер Росс. Я не хочу, чтобы из-за меня и моего сына пострадали и другие неповинные люди.
Я заверил его, что все будет в порядке и я абсолютно уверен в своих силах, после чего провел у него остаток дня, выспрашивая про Роберта и прочие сопутствующие детали. По описанию Роберт Мэннинг был донельзя уравновешенным молодым человеком, рассудительным и серьезным. Семья его никогда не отличалась ни странностями, ни пагубными пристрастиями, и даже далекие их прародители почитались в Литтлфорте людьми пристойными.
Вечером я распрощался с Мэннингом. Я с удовольствием бы приступил к работе немедля, но мне требовалось забрать из Уистленда смену одежды и необходимые мне инструменты. Я убедил Мэннинга в том, что не нуждаюсь в его проводах, и самостоятельно добрался до того места, где с утра покинул повозку. Фрэнк уже ожидал меня.
– Сможете подбросить меня и завтра? – спросил я его.
– Нашли что-то интересное для исследований? – полюбопытствовал он с легким изумлением.
– Можно сказать и так.
Миссис Тортл приняла известия благожелательно, несмотря на то, что я не мог назвать точную дату возвращения, и пообещала приложить все возможные усилия, чтобы переправлять поступающую мне корреспонденцию в Литтлфорт.
В ночные часы я занялся изучением свинцового ящика, который прихватил с собой, благо с ним-то Мэннинг готов был легко расстаться. Как я и полагал, в реакции с некоторыми реагентами на его внутренней поверхности проступили символы и фигуры, чье значение было мне неведомо. Я мог только предположить, что они неким образом связаны с защитой книги – или, что так же вероятно, с защитой от нее самой. Их написание показалось знакомым – сильно видоизмененные знаки покрывали ту разрушенную церковь под Хэпчилдом, которой я занимался прошлым летом.
Теперь я склонен связывать искомые руины с Литтлфортом, поскольку это объяснило бы нахождение там столь поразительного артефакта. Думаю, пока я буду занят поисками Роберта, у меня найдется множество поводов проверить свои догадки.
Что ж, нынче мне нужно отправиться отдыхать, если я хочу доехать завтра до Литтлфорта и приступить к разрешению загадки. Если у тебя найдется время, Хьюго, не мог бы ты отправить запрос в Хэпчилд насчет Роберта Мэннинга? Скорее всего, это не прольет свет на его исчезновение, однако мне будет спокойнее обладать всеми данными, которые я только могу достать. Кроме того, кто знает, вдруг он просто, не сказавшись, уехал туда за очередной сопутствующей литературой?

Как и всегда, твой искренний друг и коллега,
Оливер Росс

***

23 мая 1917
Фулмун-стрит 14,
Уистленд, Гарднор
Оливеру Россу

Оливер, известия об авантюре, в которую ты в очередной раз ввязался, оставили меня в состоянии обеспокоенном и напряженном, и я не собираюсь этого от тебя скрывать.
Я понимаю и то, что ты не в силах был отказать мистеру Мэннингу, руководствуясь своими сочувствием, жаждой знаний и новыми перспективами твоего исследования, однако постарайся не углубляться в это дело больше разумного. И, мой тебе совет – сожги эту проклятую книгу, как только мистер Мэннинг перестанет в ней нуждаться. К тому же, ты вряд ли почерпнешь из нее много нового.
Все происходящее пахнет весьма дурно.
Как ты и просил, я отправил телеграмму в Хэпчилд и получил на нее ответ. В Академии действительно проходил обучение юноша по имени Роберт Мэннинг, однако покинул ее стены он не год назад, а двенадцать, в 1905-ом. Это сообщение поразило меня настолько, что я лично отправился в Хэпчилд, чтобы разобраться в происходящем.
В Академии я просмотрел бумаги и убедился, что все имеющиеся даты подлинные, как и свидетельства от преподавателей, отмечавших талант и увлеченность Роберта. Предположительный вариант опечатки или бюрократической ошибки мне пришлось исключить.
Как я уже упомянул, преподаватели отзывались о Роберте весьма положительно. Правда, первые два года обучения Роберт провел достаточно… разнузданно, прельстившись открывшейся свободой за пределами отцовского дома. Он посещал питейные заведения, играл в карты – это привело к тому, что ему пришлось въехать в комнаты гораздо более запущенные и скромные, чем те, что снял для него старший Мэннинг. Затем его образ жизни резко переменился. Он взялся за учебу, наверстал упущенное, добился хороших оценок и большую часть свободного времени стал проводить в библиотеке. О причинах столь скороспешных изменений мне найти ничего не удалось.
Его бывшие товарищи по учебе не смогли рассказать о нем сверх того, что я уже написал тебе, однако сообщили о некоем Рональде Томпсе, который был близким другом Роберта в то время и который ныне переехал в Нордвич. Можешь считать это благим знаком для твоего предприятия.
Мне еще не удалось увидеться с ним, поскольку мистер Томпс находится в отъезде, однако его милейшая супруга обещала уведомить меня, как только он возвратится. Напишу тебе сразу же о том, что мне удастся узнать от него.
Кроме того, я решил просмотреть карты Гарднора, поскольку твоя заметка о том, что ты не нашел на них Литтлфорт, несколько меня взволновала. В каком году была напечатана твоя? Не удивлюсь, если ты и в Нордвиче купил свежую, прямо из типографии. В то время как Литтлфорт пропал с карт около тринадцати или четырнадцати лет назад.
Если ты еще не нарисовал в своей голове полную картину моего всеобъемлющего беспокойства, самое время, чтобы ты это сделал.
С Литтлфортом что-то не так, и мне даже не нужно находиться там, чтобы это осознать. Надеюсь на твое благоразумие.

Всегда готов приехать по первому зову,
Береги себя.
Хьюго Гилмор

***

2 июня 1917
Мэррилэйн-стрит, 34
Нордвич, Нокс
Хьюго Гилмору

Уверяю тебя, Гилмор, ты переживаешь понапрасну. В отличие от многих мест, где нам с тобой доводилось бывать, Литтлфорт не окутан дымкой темных легенд, населен приятными, богобоязненными людьми и, честно говоря, является одним из самых мирных городков, которые только существуют на свете. По сравнению с ним даже Нордвич – обитель пороков и коллектор страшнейших порождений, которых только способен исторгнуть из себя человеческий род. А уж Нордвич – город, славящийся своей благопристойностью.
Благодарю тебя за хэпчилдское расследование, буду ждать дальнейших сообщений о том, что еще тебе удастся выяснить. Как и ты, я смущен странностями в датах – и осторожно поспрашивал Джеймса Мэннинга, пытаясь понять, не помутился ли его разум от давно произошедшей трагедии. Однако он выглядит абсолютно нормальным и здравомыслящим мужчиной.
Проявляющиеся детали заставляют и меня видеть недоброе в окружающей действительности, но чем больше их становится, тем больше я осознаю необходимость разобраться в происходящем.
Как я и говорил в предыдущем письме, я временно перебрался в Литтлфорт. Мистер Мэннинг был весьма добр, предложив поселиться у него.
Утром 17-го мая, только распрощавшись с Дойлом, я немедленно отправился обследовать хранилище, где обнаружили реликвию. Это глубокий колодец, футов в двадцать глубиной, на стенах которого сохранились остатки ржавых скоб. Металлический люк, закрывавший в него вход ранее, лежал рядом. Со внешней стороны он покрыт явно символическими линиями, чье конкретное значение я не смог понять. Отправляю тебе рисунок, возможно, тебе они покажутся более знакомыми, чем мне. Внутренняя же поверхность исписана той же формулой, что и внутри свинцового ящика. Подозреваю, что рубцы и царапины, покрывающие стены колодца, некогда складывались в схожие письмена.
Камни, из которых было построено хранилище, в очередной раз навели меня на мысль, что разыскиваемые мной руины кроются где-то близко, возможно, прямо под фундаментами литтлфортских зданий. Однако, если они запрятаны столь глубоко, я уже не могу надеяться на то, чтобы с легкостью их осмотреть. Не уверен, что получу грант на раскопки – для этого недостаточно демонстрации книги, которую ученый совет, несомненно, сочтет пустышкой и безумным потоком сознания рехнувшегося в своем аскетизме монаха.
Раздосадованный этими мыслями, я вернулся в обиталище Мэннингов и взялся за заметки их сына. Надо сказать, Роберт провел титаническую работу, расшифровывая книгу. А способ, которым автор закодировал свой труд, был далеко не очевиден, требовал вдумчивого разбора и шустрого аналитического разума.
Про себя, для удобства, я назвал рукопись «Литтлфортским манускриптом»; искренне надеюсь, правда, что в историю она войдет под более звучным названием.
Хоть я и восхищаюсь талантами этого молодого человека и тем, как быстро он схватывал на лету сложнейшие темы, необходимые ему для перевода книги на язык современных терминов, я непременно укорю его за крайнюю халатность, как только лично встречу. Его записи пребывают в полнейшем хаосе, бумаги, датированные одинаковыми числами, лежат в разных стопках и папках, а если совмещать их по временному порядку, получается абсолютная чепуха – он прыгает с одной мысли на другую, от изучения первых страниц переходит на середину, чтобы потом перескочить с конца обратно на начало. В один и тот же день он, кажется, может изучить совершенно различные части книги, оперируя различными же подходами и методами. Я так и не смог упорядочить их в последовательности, которая максимально облегчила бы мне восприятие; потому я начал составлять собственные записи, собирая в них свои расшифровки вперемешку с догадками Роберта.
Да, и, как бы оптимистично мне ни хотелось глядеть на вещи, должен тебе сказать, что бумаги Роберта датированы не этим и не прошлым годом, а числами двенадцатилетней давности.
Думаю, тебе любопытно будет услышать не только о моих похождениях, но и о содержании самой реликвии. Литтлфортский манускрипт рассматривает сокровенные и тайные аспекты окружающего мира; то, о чем мы спорили, когда только еще познакомились – о неявных, мистических секретах, о проходах в другие миры, схожие с нашим или предельно рознящиеся, о голосах прошлого, которые можно услышать, если постараться, и о тенях умерших, с которыми можно говорить, если знать, как это делать. Разумеется, при зарождении в древности этой странной науки, которую многие ученые умы назвали бы ложной или богохульственной, отдавалось большое значение ритуалам, и древние считали жертвоприношения важной и непременной составляющей своих обрядов, так же, как и сложные танцы, напевы, целые празднества, ужасающие своей распущенностью. Весь тот набор, которым пугают маленьких детей или за который отправляли предполагаемых ведьм на костры. Если и было что-то неизвестное для меня о человеческой жестокости в стремлении к запретному познанию, то это сообщил мне Литтлфортский манускрипт. Я не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что запахи крови и пряного вина витали в моем воображении непрерывно, пока я переводил страницы.
Порой странное оцепенение, в котором я механически, как заводной автомат, занимался своей работой, спадало: я вспоминал свою первоначальную цель, от которой меня отвлекало желание вычленить из рукописи все ее секреты, и принимался отыскивать в записях Роберта следы его исчезновения. Однако его исследование было крайне безличным, нигде он не упоминал ни о своих мотивах, ни о целях. Единственное, что цепляло мой взгляд, так это часто повторяющееся сокращение К., смысл которого нигде не объяснялся.
«У меня есть сомнения в настоящей природе К.», - упоминает Роберт однажды, а в другой раз: «Очевидно, что требуются сильное желание и не менее слабая воля, для того, чтобы предназначение К. свершилось».
На более поздних страницах я нашел также: «Несмотря на то, что значение К. теперь определено, понять, каким образом привести его в действие, представляется абсолютно невозможным».
Как жаль, что Роберт не вел личного дневника! Тогда, возможно, не составило бы труда выяснить, что именно он обнаружил и на что нацелился.
Мне оставалось только переводить манускрипт силами своих собственных познаний вкупе с заметками Мэннинга и надеяться на лучшее.
1-го июня мне пришлось съездить в Уистленд, чтобы проверить корреспонденцию – меня крайне смущало то, что миссис Тортл до сих пор ничего мне не передала, хотя должны были прийти письма от Морриса и от тебя. Да и позволить себе день отдыха явно стоило – манускрипт притягивал к себе, как магнит, и я начал понимать бедного Роберта. Я перестал замечать ход времени и собственную усталость, засыпал либо от полной потери сил прямо на столе, либо же если заглядывал мистер Мэннинг и насильно уговаривал меня отправиться в кровать; я не всегда вспоминал спуститься к обеду, так что горничная начала приносить еду в кабинет, и то ей приходилось по нескольку раз напоминать мне об этом, и, когда я брался за приборы и дотрагивался до пищи, та уже успевала оледенеть.
Все время у меня было страннейшее ощущение, что рукопись рада тому, что ее страницы листает живой человек, что кто-то вглядывается в кривые строки и водит пальцем по краям ассиметричных и симметричных фигур, заполняющих ее листы. Но это была не светлая радость книги, не оставшейся бесхозной, нет, мне в ней чудилось некое торжество, нетерпение и азарт.
Один из местных, Говард, подкинул меня почти до въезда в город, однако там же и высадил, сославшись на то, что слишком плохо чувствует себя, чтобы ехать дальше, и что ему, кажется, срочно нужно вернуться обратно. Пришлось пройти около мили пешком, что, впрочем, пошло мне только на пользу после стольких часов, проведенных в скрюченном положении над столешницей.
Миссис Тортл обрадовалась моему приезду. Я спросил у нее про письма – и она тотчас передала мне два искомых конверта. Прибыли они еще 29-го числа. Когда я спросил у нее, отчего не удалось переправить их мне в Литтлфорт, миссис Тортл сообщила, что передавала их Дойлу, однако тот, приехав на место, не смог меня отыскать.
– Оливер, вы слишком чисто выглядите для человека, который провел столько дней в болоте, – странно посмотрев на меня, сказала она вдруг.
– Вы, похоже, совсем плачевного мнения об этой глуши, – рассмеялся я.
Я потратил пару часов, чтобы ответить Моррису, затем расслабленно прогулялся по Уистленду, пообедал в кофейне. Я заметил, что с подозрением разглядываю дату на газете, которую купил по дороге – но нет, там все так же стояло число «1917», а не пугающая комбинация «1905» из записок Роберта.
Самым рациональным объяснением, пришедшим мне в голову, было то, что Мэннинг-старший зачем-то искажает факты, скрывая столь давнее исчезновение сына. Покрутив с разных сторон эту мысль, я снова зашел к миссис Тортл и спросил, можно ли одолжить у нее кольт ее почившего супруга. Бедная женщина взволновалась чрезмерно, и мне больших трудов стоило ее успокоить. Мне пришлось соврать, что я видел в окрестностях Литтлфорта следы диких зверей и хочу себя обезопасить. К счастью, патроны тоже нашлись в доме, и остаток дня я потратил, приводя в порядок спусковой механизм и прочищая ствол.
В своих мыслях я строил самые безумные версии – например, что Джеймс Мэннинг был одержим книгой настолько, что разругался со своим сыном, находящимся во власти схожей мании, и убил его. А теперь, когда понял, что не может воспользоваться записями Роберта, решил прибегнуть к помощи сведущего человека.
Честно сказать, в тот момент подобное предположение выглядело столь подходящим под имеющиеся факты, что я был близок к тому, чтобы отправиться к шерифу и вместе с ним нагрянуть в Литтлфорт, или и вовсе уехать обратно в Нордвич, плюнув на оставленные в доме Мэннинга вещи. Но небольшое расхождение остановило меня от поспешных действий. Если все действительно было так, как я и вообразил, отчего же Мэннинг прождал столько лет? Боялся разоблачения? Отчего он тогда не почистил следы или не придумал более правдоподобной истории, понимая, как легко разузнать подробности обучения Роберта в Хэпчилде? Что стоило ему просто скрыть существование Роберта как таковое?
В итоге, хоть я и был одержим настроением крайне подавленным и мрачным, я пришел к выводу, что Литтлфорт затянут в вереницу происшествий однозначно зловещих, но сторонних, и лучшее, что я могу сделать – постараться их разрешить.
Так что я вновь щедро расплатился с Дойлом, который начинал смотреть на меня, как на прокаженного, и вернулся обратно в этот проклятый городок. Как бы не вышло так, что используемое мной слово «проклятый» оказалось не просто эпитетом…
На следующий день я вновь начал продираться через заляпанные страницы и ужасающий почерк древнего автора. То ли первоначальное влияние книги ослабло, то ли я стал внимательнее, раздражительный и восприимчивый в своей повысившейся осторожности. Кольт я постоянно прятал в кобуре под пиджаком, и, даже если Мэннинг заметил, что я вернулся при оружии, он не подал вида.
Надо заметить, что Джеймс Мэннинг пугает меня все больше и больше. Когда я вернулся, он снова поприветствовал меня, как мистера Брэдли. Я напомнил, что этого конкретного мистера Брэдли, судя по всему, не существует в природе, и его лицо приняло странное выражение, будто он усиленно пытается что-то вспомнить. Потом хлопнул себя по лбу и принес извинения.
– Боюсь, в связи со всеми переживаниями я стал рассеянным, – сказал он. – Простите меня, мистер Росс, надеюсь, я не обидел и не расстроил вас столь глупой ошибкой.
Тем не менее, ошибка эта с тех пор повторялась еще несколько раз. В конце концов я устал его поправлять и решил проверить, что случится, если я перестану указывать ему на оговорки. С тех пор Мэннинг совсем перестал звать меня «мистер Росс». Это еще больше пошатнуло остатки моего спокойствия.
Я продолжил заниматься делом с тяжелым сердцем, и ощущение подавленности сковывало меня с каждым днем все больше и больше. Но нет, Хьюго, не спеши срываться и ехать на помощь. Местный воздух совсем убьет твои легкие, а сколько еще здесь придется проторчать, я с уверенностью предсказать не могу.
Через несколько дней я снова съезжу в Уистленд и отправлю это сообщение – да и если я не буду позволять себе хоть изредка выбираться отсюда, то в скором времени совершенно сдурею.
Кстати, еще пара слов насчет воздуха – я наконец-то осознал, что за странный оттенок запаха приносит ветер, что за душок постоянно витает в воздухе вокруг меня. Так пахнет застарелая, покрытая пылью гарь.

Повторяю тебе – не приезжай сюда.
Оливер Росс.

***

9 июня 1917
Фулмун-стрит 14,
Уистленд, Гарднор
Оливеру Россу

Мерзостный болотный воздух действительно является достойным аргументом в споре, чтобы воспрепятствовать немедленному моему приезду; однако этого недостаточно, чтобы совершенно отстранить меня от любых действий. Я связался с Моррисом. Как только он освободится от тех лекций, которые должен прочитать на неделе, он выедет в Уистленд. Я показал ему твои письма, и он был ими напуган в достаточной степени для того, чтобы относиться к ситуации с должной серьезностью.
Более того, следующее, что ты прочтешь, возможно, заставит и тебя понять, насколько срочно тебе нужно бросать это дело и уезжать.
Ты писал, что тебе постоянно чудится запах гари? Что ж, этому вполне есть объяснение.
Я, наконец, смог встретиться с Рональдом Томпсом. Он работает в банке, содержит жену и двоих детей. Мистер Томпс – самый обыденный человек из самой усредненной прослойки обыденных людей. Однако, как я уже сообщал, он действительно был знаком с нашим приятелем Робертом Мэннингом. Не то чтобы просто знаком – они дружили весьма близко, были поверенными друг друга в любых вопросах, вместе выпутывались изо всех сложностей, что преследовали их первые годы обучения. Рональд Томпс тогда еще не был банковским клерком, содержащим жену и двоих детей, а вполне разнузданным и буйным молодым человеком, не желающим потерять юность среди старых профессоров и пыльных книг. Отец выплачивал ему неплохие деньги ежемесячно, и Рональд спускал их быстро и со вкусом. Роберт, юноша из маленького, полузабытого городка, был впечатлен диким и свободным нравом Томпса и примкнул к нему, благо тот был не против его дружбы, видя расчётливый ум Роберта и как браво тот готов был бросаться за очередной картежный стол. Да, Роберт был удачливым игроком и, кроме того, хорошим математиком и крайне быстро просчитывал в уме ходы, что позволило приятелям составить целую продуманную стратегию по мухлежу и обману. Стратегия эта не всегда работала, а вероятности не всегда оправдывали ожидание – однако этого хватало, чтобы балансировать на тонкой грани между периодическим богатством и полным разорением.
Несмотря на то, что Роберт почти не появлялся на занятиях из-за шальной ночной жизни, он не бросал учебу полностью, что позволило ему потом так резко добиться хорошей успеваемости. В свободное время он занимался случайными числами и вероятностями, погрузившись в изучение работ Ферма, Гюйгенса и Бернулли. Занятия эти наводили его на странные, фантастические мысли и идеи.
– Только представь себе, Рон, – часто повторял он. – Что было бы, если бы ты мог предсказать все события наперед, зная обстоятельства, которые к ним ведут?
– Жить было бы очень скучно, – замечал в ответ Рональд. – Подумай, почему мы с тобой так погрязли в азартных играх? Что нас больше волнует – конечный выигрыш или ощущение риска, которому мы предаемся в процессе? Если бы все знали наперед, кто выиграет партию в покер, никто бы в него не играл. Так и в большем масштабе: если бы люди знали, что ждет их наперед, они просто отказывались бы жить.
– Нельзя предсказать всю жизнь, – возражал Роберт. – Можно проанализировать лишь ближайшее будущее и небольшой участок. Зачастую это дело даже не сложных вычислений, а простых и последовательных логических умозаключений.
Томпса мало волновали эти высокие проблемы в голове Роберта, однако он не мог оставить без внимания эту пугающую зацикленность. Но настоящее безумие охватило его после прибытия знаменательного письма из Уистленда. Как только Роберт распечатал его и прочел, лицо его побелело как мел, а сам он был близок к тому, чтобы упасть в обморок. Рональд усадил его в кресло и налил ему выпить, пытаясь заставить друга заговорить. Однако сквозь губы Роберта прорывались лишь краткие, всхлипывающие звуки, и он не мог сказать ничего членораздельного. Тогда Томпс развернул письмо и прочитал ужасающие новости о том, что всегда за одну ночь страшный пожар уничтожил Литтлфорт. Весна и начало лета – тогда был июнь, – выдались засушливыми, вода отступила с болот, оставляя сухие стебли травы и пожженные солнцем деревья, и огонь прокатился по всему городу. К тому моменту, как уистлендские пожарные добрались до городка, от него ничего не осталось. Спасатели были озадачены и огорчены необъяснимым отсутствием выживших и стремительной скоростью распространения пламени.
Я с замершим сердцем спросил у Томпса, как давно это было. Он ответил, что четырнадцать лет назад, в 1903-ем году.
Я не знаю, где ты находишься, Оливер, но это не может быть Литтлфорт.
Томпс продолжил рассказывать, прервавшись только, чтобы поинтересоваться, все ли со мной в порядке. Я ответил утвердительно, но не отказался в тот момент от коньяка.
Как я уже говорил, после этого Роберта охватило безумие. Он помчался домой, что было в порядке вещей для человека, узнавшего, что вся его семья мертва. И Джеймс Мэннинг, и Марта Мэннинг. Господи, кто же эти люди, с которыми ты общался?
Но Роберт не задержался в Уистленде больше, чем на неделю. Он отправился на пожарище Литтлфорта в одиночестве и вернулся оттуда перепачканным в грязи, но с металлическим ящиком в руках. Ящик потом никто не видел, а сам Роберт срочно вернулся в Хэпчилд, чтобы закончить обучение…
Мистер Томпс замялся и нахмурился. Я спросил у него, что не так.
– Я уже упоминал, что мой друг был талантливым математиком. Я помню его одержимость параллельными вселенными, в которых какая-то вероятность не случилась, изменив и настоящее, и будущее, помню формулы, гротескные и полнящиеся значками, выходящими за привычный греческий алфавит в обозначениях, которыми он покрывал бессчетные тетради. Но почему память с таким упорством подсовывает мне также знание о том, что он заканчивал академию на факультете филологии? Но такого быть не может! Кажется, я слишком устал, мистер Гилмор, чтобы продолжать что-то рассказывать. Мне нужно отдохнуть, раз воспоминания о лучшем друге преподносят мне такие курьезы.
– Один последний вопрос, мистер Томпс! – закричал я. – Один последний вопрос, и я оставлю вас в покое! Вы знаете, куда потом отправился Роберт Мэннинг?
– Конечно знаю, – машинально ответил Рональд. – Домой.
И тут же глаза его округлились, и он пугающе медленным движением сжал виски в ладонях.
– Но… как… как такое может быть? – он потряс головой. – Нет, должно быть, я снова оговорился. Скорее всего, он уехал в Уистленд – больше податься ему было некуда, кроме как остаться в Хэпчилде и преподавать – его звали, - но он не остался. Простите, мистер Гилмор, я очень хочу отдохнуть. У меня страшно разболелась голова.
На этом я не остановился. Зная, что ты не выберешься из того дьявольского места, где ты застрял – язык больше не поворачивается называть его Литтлфортом – я телеграфировал в Уистленд, попросив прислать мне дату пожара. По их данным, это случилось не четырнадцать, но двенадцать лет назад, в 1905.
Я начинаю сомневаться даже в том, что этот городок, для начала, вообще существовал, когда бы то ни было.

Будь предельно осторожен.
Хьюго

***

14 июня 1917
Мэррилэйн-стрит, 34
Нордвич, Нокс
Хьюго Гилмору

Здравствуй, Хьюго. Разумеется, ты был прав все это время – однако, что в том было толку, если я все равно отправился бы туда?..
Предыдущий день я провел в Уистлендском госпитале, но сегодня я уже вновь у миссис Томпс, и, окруженный ее заботой, постепенно прихожу в себя. Оттого в последующих строках ты не увидишь той паники, что выгнала меня прочь из Литтлфорта, и того нервного расстройства, которым я был охвачен в последние дни. Я прочитал твое письмо только что, и теперь многие вещи встали на свои места.
Я попросил Морриса пока не отправлять тебе телеграмму. Короткая строка не внесет ясности, потому я хочу, чтобы сначала ты получил это послание и прочел его.
Но, все по порядку. Тогда, 30-го мая, я смог временно заставить себя перестать думать о загадочном мистере Брэдли и вернуться к книге.
Смысл ее медленно начал проясняться. В ней закончились описания зловещих и мерзких ритуалов, при помощи которых древние взывали к мертвецам и своим богам, и она перешла к рассмотрению Дверей Вовне. Как жаль, что мне не удалось забрать ее с собой! Какие бы мрачные воспоминания она во мне ни вызывала, записанная в ней информация бесценна, а я остался обладателем лишь скудных и разрозненных осколков знания.
Двери Вовне – проходы или физические, или сопряженные с состоянием разума, позволяющие перейти в другие миры или в другие вариации нашего. Как медиум с достаточным опытом – по крайней мере, льщу себе в таковом звании, - я часто сталкивался с ними, хотя никогда не думал обобщить свои ощущения и навыки, которыми пользовался скорее интуитивно, нежели рассудительно и систематизированно. Я никогда не пытался пересекать их в своей материальной форме – и, честно говоря, считаю человека, способного решиться на такое, либо безумцем, либо воспитанником сил, живущих не в нашей реальности.
Автор утверждал, что мир наш – маленькое ядрышко, запелёнатое во множестве оболочек, каждая из которых наслаивается на него. Можно уйти в сторону – и оказаться в той реальности, где ты не поссорился с Эндрю Милтоном в детстве, и теперь вся твоя жизнь вывернулась под невообразимым углом. А можно уйти вверх, выше – и там реальность начнет смешиваться с безумием, возносясь во фрактальные миры чистейших абстракций, и, пройдя множество оболочек, как ступени лестницы, можно достичь Абсолюта, самого общего образа окружающей Вселенной.
Манускрипт рассказывал и о том, как такие Двери во внешние пространства открывать, и как проходить через них без вреда для себя, и о том, какие различные формы могут принимать те Двери, что уже есть в нашем мире, оставленные либо по чьей-то воле, либо по случайному вмешательству Природы или соприкоснувшихся реальностей. После этого широкого перечня, сопровождаемого знаками, которыми их можно задействовать и открыть вновь, даже прогулка по Брайт-авеню в Нордвиче кажется путешествием, сопряженным с великими опасностями. Можно выйти до ближайшей пекарни за свежим хлебом, и больше никогда не вернуться назад. Сколько пропавших людей, сколько исчезновений объясняется этим способом!.. Увы, только их больше никогда не вернуть назад.
Это может быть поворот дороги на том месте, где когда-то колдуньи плясали с теми, кого в детских сказках называют феями. Это может быть забытый колодец, в котором не осталось воды, но только память о детском смехе мальчика, который бросал в него монетки и горячо желал изменений, загадывая свои желания. Это может быть дверь заброшенного дома, где свершилось убийство, но трупы так и не нашли. Это могут быть древние менгиры, которые помнят магию прежних дней. Это может быть твое воображение. Это может быть все что угодно и везде где угодно. И, как я теперь понимаю – когда угодно.
И, если Двери никогда на этом месте не было, ее тоже можно воздвигнуть самому – но ценой либо жестокой и кровавой, либо такой, какую человек в здравом уме никогда не согласиться принести.
Однако в тот момент, почти две недели назад, книга натолкнула меня на иной ход мыслей. Я не люблю прибегать к своим навыкам без особой на то необходимости, однако ключ к разгадке все не появлялся в записях Роберта, и я решил воспользоваться тем, что, если и не было Дверью Вовне, то было хотя бы Окном. Дополнив свои привычные схемы парой новых штрихов, почерпнутых из книги, ночью я заперся в кабинете и приступил к медитации, в окружении мелового круга. Благополучное время для медиумов любого сорта я уже упустил, и сегодня звезды были не к моим услугам, однако выбирать не приходилось.
По правде, я не ожидал увидеть ничего, кроме Роберта Мэннинга, ежедневно и ежечасно склоняющегося над реликвией и своими бумажками, но то, что показали мне снимки прошлого, неожиданно и запутало меня еще больше, и подсказало путь.
Сначала события происходили в том виде, в котором я предполагал их увидеть. Зыбкий образ Роберта вошел в комнату, развернул книгу из ее тканевого убежища и принялся за работу, панически, беспокойно, в неописуемой спешке. Иногда он вскакивал и начинал мерить шагами кабинет в крайней степени смятения и отчаяния. Он явно не справлялся с зашифрованными строками. Затем он вновь возвращался к ней, чтобы продолжить свои тщетные попытки. Чуть позже, несмотря на то, что он уже был в помещении, Роберт Мэннинг снова зашел внутрь. Оба образа накладывались друг на друга, если они пересекались, но второй Роберт выглядел уже не таким расстроенным, более сосредоточенным и спокойным. Не зная, как объяснить такое интригующее наложение, я продолжил смотреть, чувствуя, как медленно утекают мои силы, направленные на поддержание контакта с отпечатком прошлого. Однако каково же было мое удивление, когда Роберт зашел в комнату снова, с ходу принимаясь за работу, делая пометки на уже исписанных бумагах. Все три его вариации, казалось, существуют одновременно в тех воспоминаниях, которыми со мной делилась комната, помнящая своего хозяина.
Чувствуя, что я чрезмерно утомился, я прервал медитацию и отправился вниз выпить грога. Я ничего не понимал, но в тот вечер сослался на собственную усталость, которая, вероятно, смешала воедино картины из различных временных интервалов.
На следующий день я продолжил эксперимент, но ничего не изменилось. В воспоминаниях комнаты по-прежнему оставались три Роберта Мэннинга единовременно, все из них занятые своей работой, один – в отчаянии, двое других – в сосредоточенном остервенении.
Так продолжалось день за днем, пока я в ускоренной съемке, как в плохо составленных кадрах кинофильма, продолжал наблюдать за Робертом. Они все покидали помещение примерно в одно и то же время, забрав с собой книгу. Последний раз, уходя, Мэннинг обронил листок так, что он попал в поле моего зрения. Датой значилось 12-е июня.
Не в этих ли числах сгорел Литтлфорт?
Я снова обратил свое внимание на главную тему рукописи, на Двери Вовне. Что если Роберт сумел открыть такую, или, что более вероятно, отыскал уже имеющуюся, отправив себя в другие реальности, так причудливо накладывающиеся на привычную нам? Что, если К., так часто упоминающееся в его заметках, и есть эта самая Дверь? Но где же она тогда была?
В последующий вечер я снова решил посмотреть на оставшиеся воспоминания комнаты, которые была наполнены, в основном, печальным мистером Мэннингом-старшим и его женой, с болью разглядывавшими сиротливо опустевший стол. Потом мистер Мэннинг отпер ящик стола и достал из него книгу, что тоже, по-своему, было невероятно – ведь все три Роберта брали ее с собой!
Я хотел доглядеть до того момента, как в комнату войду я, однако следующее видение заставило меня с криком отшатнуться, рухнув на спину и случайно стерев ладонью границу мелового круга, что разом оборвало прогулку по памяти. Долго еще я не мог отделаться от удушливого ощущения гари, хоть и распахнул все окна, и образ полыхающего огня вокруг был настолько реальным, что я почти поверил, будто тоже горю.
Что бы ни натворил Роберт Мэннинг, вышибив целый город за пределы привычной реальности, мне теперь ясно было одно: роковой час приближается, и мне нужно до той поры покинуть Литтлфорт любой ценой, ибо я не мог предсказать, насколько полноценен цикл, в котором Литтлфорт возникает и сгорает вновь. Однако я не мог сбежать отсюда просто так. Даже если Джеймс Мэннинг был не более чем призраком, я имел перед ним обязательство и данное обещание, да и оставлять на произвол судьбы подобную аномалию я позволить себе не мог.
Мне требовалось ответить ровно на один вопрос – куда же уходил Роберт за несколько часов до пожара, и я чувствовал, что близок к пониманию. Озарение пришло ко мне, когда я в тот вечер снова взялся за свинцовый ящик, разглядывая его внутренние письмена. Я суматошно пролистал последние страницы рукописи и заметок Роберта, и громко обозвал себя идиотом. Ответ был столь очевидным с самого начала, что я проглядел его, прошел мимо и выкинул из головы. Более того, я даже побывал на том самом месте!
Я хотел было сбежать вниз к мистеру Мэннингу и обрадовать его тем, что подобрался почти вплотную к его сыну, но остановил себя, решив, что не стоит тешить его надеждами, которые могут еще и не оправдаться.
Вместо этого я прихватил свою коробку мелков, блокнот со схемами, настойку для медитации, с ними под покровом темноты выскользнул из дома и помчался к каменному колодцу, из которого вытащили пресловутую реликвию.
Здесь, снова в трансе, я пронаблюдал за действиями Роберта Мэннинга и старательно записал их последовательность. Времени у меня оставалось мало. Тогда было 10-е число. 12-го числа происходил пожар, и мне совершенно не хотелось проверять, произойдет ли он и в этот раз. У меня оставался только один день, чтобы либо разрешить проблему окончательно, либо признаться себе в своей беспомощности и отправиться обратно в Уистленд, надеясь, что хотя бы чета Мэннингов последует моему совету уехать вместе со мной. Впрочем, я сильно сомневался, что они вообще будут на это способны.
Итак, 11-го июня, все так же под покровом темноты, с Литтлфортским манускриптом в саквояже, я вновь вернулся к хранилищу, которое Роберт обозначал в своих бумагах как К. До этого мне ни разу не приходило в голову заключение, что колодец и книга связаны более, чем просто предмет и место его упокоения. Если бы я подумал об этом раньше, возможно, я уже много недель как был в Уистленде и, возможно, литтлфортское расследование не завершилось бы таким трагическим финалом.
Подсвечивая себе лампой, я заглянул вглубь колодца прежде, чем скинуть туда веревочную лестницу. Вспоминая то, о чем поведала мне рукопись, я содрогнулся, представив, сколько раз кровь стекала по этим отшлифованным стенам во имя сакральных целей давно почивших психопатов, мечтавших о… О чем? Я не берусь гадать, о чем конкретно.
Барахтаясь в узком проеме на лестнице, я мелом обновлял формулы в тех местах, где они стерлись, спускаясь все ниже и ниже, по следам Роберта. Внизу я положил книгу, раскрыв ее на той мистической схеме из геометрических фигур, которую я приметил уже давно, но так не смог расшифровать ни сам, ни при помощи записок Роберта. По крайней мере, теперь, проследив за Мэннингом, я знал, что нужно сделать, и оставалось только надеяться на то, что в моих руках древнее колдовство также сработает.
От границ фигур, соприкасающихся с краями страниц, я провел мелом черты по дну колодца, к его стенам, поднимая их выше и выше, пока они не уткнулись в последующую цепочку высеченных в камне символов. Когда я завершил последнюю из них, ничего так и не произошло. Я стоял в этой мешанине из меловых линий, и пытался сообразить, что за неслышимые слова Роберт Мэннинг произносил прежде, чем ночь вокруг озарялась светом.
И затем я понял. Как понял и то, что случилось с самим Робертом, и то, почему я так и не смог найти в округе камней древнего, погибшего города.
Я чувствовал, что реальность вокруг истончается, призывая меня шагнуть в Дверь, незримую для глаз – но я всей душой не хотел переступать ее порога.
– Я хочу, чтобы Роберт Мэннинг оказался здесь, передо мной, – приказал я, надеясь, что этот отвратительный, залитый кровью колодец желаний может исполнить и это.
И он исполнил, и в следующее мгновение случилось сразу множество вещей.
С глухим треском передо мной рухнул истлевший труп в старинных одеждах, щерящийся своей издевательской усмешкой, в которой мне почудилась гротескная ирония. С громким хлопком стекло в лампе, стоящей на полу, лопнуло, и керосин выплеснулся на страницы рукописи. Пламя охватило ее мгновенно, прежде чем перекинуться на останки Роберта Мэннинга.
Я кинулся к лестнице, и прочь, вверх, перебирая руками так быстро, как только мог, чувствуя, что голодное, непослушное по отношению к привычным законам физики и химии пламя взвивается по тросам.
Взобравшись наверх, я тяжело перевалился через край, и сразу же побежал дальше, остановившись только один раз, чтобы оглянуться. Я увидел, как пламя, вместо того, чтобы погибнуть в ограниченном кольце стен, переливается через край, лижет пожухлую траву, вгрызается в саму землю, растекаясь все дальше и дальше раскаленным потоком.
Наперегонки с ним я помчался дальше, пытаясь хоть чуть-чуть обогнать край этого дьявольского огня. Я не успокоился и когда выбежал за пределы Литтлфорта, поднимаясь вверх по тому холму, на котором повозка Фрэнка Дойла когда-то застряла в грязи. Только на его вершине я замер, и то лишь оттого, что мои легкие сковало болью, а ноги не могли больше передвигаться. Однако пламя не поднялось сюда – и, обернувшись, я увидел, как тлеют в нем дома Литтлфорта. Ни единого крика не доносилось оттуда, ни единого признака движения не было на охваченных огнем улицах, будто жителям его было не до настигнувшего их рока, будто они и вовсе его не заметили. И ни единого клуба дыма не поднималось в небеса.
На моих глазах багровый мираж замерцал, растворяясь в ночном воздухе, балки и перекладины осыпались пеплом, крыши просели. Сквозь эту эфемерную картину разверзшегося ада до меня долетел последний зов – не человеческий, нет, даже не принадлежавший ни одному живому существу. Так кричала погибающая книга, настоящий Проход в иные миры, и сгорала, понимая, что эта итерация ее существования была последней. Нет, она не звала на помощь, но жадно тянулась к тому, кто мог бы ее использовать. Действовать – вот каким было ее предназначение. Запертая на столько лет в темном колодце, в своем свинцовом саркофаге, она ждала, пока старые заклятья рухнут, позволяя ей выплеснуть всю свою мощь, уничтожив целый город в своей жадности – чтобы найти того единственного, кому вновь придется ей воспользоваться. А когда и он попытался вывернуться из ее когтей – меня.
Алый свет затихал. В последних его сполохах я увидел настоящий Литтлфорт – заросшие останки фундаментов, захваченные болотными травами улицы, покосившаяся церковная башня, с которой дожди давно уже смыли копоть. Таким этот городок знали и миссис Тортл, и Фрэнк Дойл, которые считали его разрушенное состояние столь очевидным, что не потрудились мне об этом сообщить.
Не знаю, как я дошел потом в полной темноте пешком до Уистленда, кто именно заметил мою шатающуюся фигуру первым и вызвал машину до госпиталя. Хоть мне и казалось, что пламя меня не задело, однако уже в больничной палате обнаружились ожоги, которые мне незамедлительно обработали. Понимая, что моим словам никто не поверит, я сочинил историю о том, как случайно разбил лампу на своей одинокой стоянке среди болот.
С утра меня выписали, и я отправился к миссис Тортл, чтобы переодеться и привести себя в порядок. Эта добрая женщина с такой же готовностью приняла мою сочиненную историю, как, несомненно, примут ее и констебли.
– Знаете, Оливер, я тут поинтересовалась историей моего дома, пока вас не было, – заговорила она, как только убедилась, что я в порядке и переживаю только о потерянном саквояже. – Помните этого мистера Брэдли, которому было адресовано письмо, выдернувшее вас на старое пожарище в болотах? Ему действительно принадлежал однажды этот дом, тридцать лет назад, однако он практически не успел в нем пожить. Он часто наведывался в Литтлфорт, но отчего-то не спешил окончательно туда переехать. Его убила пневмония, беднягу. Если вам интересно, он похоронен здесь же, на городском кладбище. Похоже, Оливер, кто-то сыграл с нами злую и циничную шутку, не правда ли?
– Похоже на то, миссис Тортл, – согласился я. – Похоже на то.
Я сходил на кладбище, и не был удивлен тому, что прочитал на надгробном камне, стоящем теперь, вероятно, над пустым гробом.

Роберт Брэдли
1862-1886
Кто всегда стремился домой.

Роберт потратил так много сил, чтобы разрушить этот порочный круг, три раза заканчивал академию на разных факультетах, пока наконец не решился отправиться еще дальше, чтобы сломать этот цикл извне – вот только его стройные ряды вероятностей не предсказали пневмонию.
Кольцо несовпадений и совпадающих реальностей растянулось от Литтлфорта так далеко, что и теперь, сидя на кухне у миссис Тортл, я сомневаюсь – в той ли реальности теперь нахожусь я? Туда же я вернулся, откуда в первый раз приехал в Литтлфорт? А если нет – с какими изменениями столкнусь я?
Не думаю, что когда бы то ни было смогу быть спокойным опять, и не смотреть на людей вокруг, даты в газетах и себя самого без отвратительных подозрений.

По крайней мере, надеюсь, что все еще твой лучший друг,
Оливер Росс.

@темы: каляки-маляки, блокнотомарательство, Nordwich Daily

---

В преддверии валентинова дня, к которому я отношусь крайне скептически, я принесу сюда стишок, который мы разбирали на курсах.

Valentine by Carol Ann Duffy

Not a red rose or a satin heart.

I give you an onion.
It is a moon wrapped in brown paper.
It promises light
like the careful undressing of love.

Here.
It will blind you with tears
like a lover.
It will make your reflection
a wobbling photo of grief.

I am trying to be truthful.

Not a cute card or a kissogram.

I give you an onion.
Its fierce kiss will stay on your lips,
possessive and faithful
as we are,
for as long as we are.

Take it.
Its platinum loops shrink to a wedding-ring,
if you like.

Lethal.
Its scent will cling to your fingers,
cling to your knife.

@темы: клочки прекрасного

---

Пост #756

Download Those Poor Bastards Crooked Man for free from pleer.com

@темы: каляки-маляки, музыка

---

Я не очень люблю спать. Во-первых, если я не поставлю себе будильник, то я рискую проспать четырнадцать часов подряд, или, даже если будильник поставлен, мое тело помнит куда ткнуть на кнопку, чтобы его выключить и проспать четырнадцать часов.
Во-вторых, сны, которые мне снятся, кажутся мне достаточно отвратительными.

В большинстве случаев я осознаю, что это сон, и раздражаюсь от деталей, которые очевидным образом нелогичные, странные, замечаю огрехи с пространством, перспективой, цветами. Почему это здание такое огромное, почему в этой двери четыре метра, если это совершенно обыденное здание, и она не должна быть выше двух? Почему этот сарай такой маленький, а внутри вмещается целый склад? Почему этот холм был маленький издалека, и оказался горой вблизи? Почему фен загорелся, хотя я включила в розетку не его? Иногда, когда градус абсурда достигает критической точки, с четкой мыслью "Нахуй это дерьмо" я просыпаюсь.

Я очень редко в своих снах бываю собой (в принципе, меня это устраивает). Там есть уже привычный "аватар", сохраняющий типичную внешность и повадки. Ему в основном не везет. Смерть во сне - вторая вещь, которая бывает причиной моих пробуждений. У моего подсознания богатая фантазия - оно в основном не повторяется. Если сегодня меня столкнули с обрыва, то завтра, будь уверен, получишь уже пулю в голову. Или это блюдо точно не стоило есть. Или в эту пещеру точно нельзя было спускаться. Один раз механические осы содрали с меня лицо. Если у меня есть любимая женщина, она умрет или исчезнет. Если у меня есть семья, я ее потеряю, но не буду искать.

Есть сны более красочные, менее обыденные, в них я накидываю на себя шкурки случайных людей. Монументальные подводные города, между разрушенными стенами которых проплывают огромные рыбы, дергающиеся от света моего фонаря (как? как я дышу под водой без скафандра?). Постапокалиптический город - небоскребы, летающие автомобили, автономно движущиеся по старым трассам несмотря на то, что им давно уже некого возить, шумящие фабрики, изготавливающие продукцию для мертвых людей, группа последних выживших в грандиозном пире на развалинах своего мира, женщины в ярких платьях, бокалы с шампанским, погибший мир за великолепными окнами. Остовы старинных кораблей в небе над пустынным городом. Мои сны вообще отличаются отсутствием населенности. А если населены - я очень быстро получу от местных в морду, как в том городе с множественной гравитацией, построенным, кстати, в заросших деревьями руинами предыдущего. Наполовину затопленный город, снизу - подводные обитатели, разумные, но отсталые, трущобы и гетто, сверху - высокие технологии и модерновые хрущовки на восемьдесят этажей.

Есть отдельная группа снов, объединенных общей мифологией, общей историей, общей географией. В них есть Город - квинтэссенция современного мегаполиса, с которым я каждый раз нахожусь в разных отношениях, то ютясь в подвале за дверцами из полиэтилена, то располагаясь в старинном доме в готическом стиле, где из узкого окна видно пустую улицу, дома конца девятнадцатого века и рельсы, по которым изредка бренчит трамвай. Я знаю в Городе любимые кафе, переулки и проходы, по которым волшебным образом можно перебираться с одного края на другой, знаю, что в центре Города есть холм с обветренными каменными идолами, и там, в уголках парка, есть проходы и порталы в иные места.
Там есть Курорт - место моих извечных кошмаров. Он лежит у отрогов гор, цветастый и полный туристов, с отелями и пансионатами, жмущимися к самому морю. Море там злое. Если я приехал на Курорт, значит, все - либо страшный шторм сметет его с лица земли, либо я захлебнусь в случайных волнах, либо - мой фаворит! - из моря выйдет сверкающее бронзой механическое чудовище с четырьмя головами, похожими на древние корабельные фигуры, от которого можно только прятаться. В местных горах, впрочем, красивая заболоченная местность. Если ты туда забредешь, очень сложно выйти обратно - можно идти в сторону моря целый день, но не выйти дальше мшистых холмиков, кривых деревец и тускло-серых кустарников.
Дальше по берегу - бедные деревушки, построенные на деревянных мостках, множество мелких речушек, по которым можно подняться к Длинному озеру. Там обычно ничего не случается; можно гнать плот часами вдоль берега, раздвигая камыши, останавливаясь в бедных деревянных хижинах, либо брошенных, либо населенных дружелюбными хозяевами, которые всегда накормят, напоят и дадут корзинку с пирогом в дорогу. В конце Длинного озера есть один из проходов в Город.
Есть другой Город, но я в него ни разу не заходила - не уезжала дальше железнодорожного моста через реку. Перед мостом на обрыве стоит Замок - в нем несколько моих аватаров прожили несколько жизней, там "герцог Шульц" - тоже я, - обезглавил последнего короля и показывал его голову с балкона, там были пиры и балы, туда я ходила на экскурсии потом, в другие времена. В старинные времена в Городе-за-Мостом однажды призвали демонов, и я - другой герой в светлой броне со светлым мечом, - врывался в оплот культистов, чтобы спастись оттуда бегством и, чувствуя себя беспомощным, надираться как свинья с бывшим секретарем "Шульца" - тоже я, в другом сне, где я пробираюсь по коридорам со свечой, никем незамеченный, скрытый сильным колдовством.

Самые омерзительные сны - это где я являюсь собой, оказываюсь в гротескно искореженных воспоминаниях о реальных местах. Моя первая квартира - бумажные стены, проваливающиеся лестницы, запах гнили (интересно, почему?), вырезанные из картона фигуры родителей, которые почему-то могут двигаться и говорить. Оттуда часто приходится спасаться бегством. Школа... Либо прогнивший каркас из старых досок, где мне надо подняться на чердак и что-то там забрать, - грубый макет, внутри наполненный хаосом перекладин. Либо монументальное здание, зачем-то обстроенное снаружи псевдокреческими колоннами, внутри - лабиринт с движущимися стенами, падающими потолками, горящими полами, типичный набор ловушек из "Индианы Джонса", откуда никак не получается выбраться, хоть я и знаю дорогу. У школы много вариаций. Бесконечно много. Новая каждый раз. Я бы предпочла, чтобы они прекратились. Надо сказать, мне никогда не снился университет.
Бабушкина деревня, в которую я приезжаю, чтобы обнаружить, что все знакомые места снесли, застроив их уродливыми высотными зданиями, пруд, залитый нефтью, призрак дедушки, проверяющий почту у входа во двор - исчезающий, стоит только к нему подойти. Призрак бабушки, который выводит меня в поле, чтобы, стоит мне только обернуться, пропасть, оставив меня без шансов найти дорогу назад.

И, конечно же, самый смак - просто бессмысленный бред, насыщенный непереносимо яркими красками и несочетающимися цветами, поездки на единорогах на крышах поездов (just wat), "а давайте соберем пати и пойдем приключаться на кладбище, а потом обниматься со скелетами и плакать" и проч., которые в основном моя милосердная память забывает сразу по пробуждению.

В общем, не люблю я спать. Мое ночное воображение почти не показывает места, в которых приятно находиться.

@темы: многотекстье

---

Пост #755

Немного о моих мечтах.

@темы: каляки-маляки, Nordwich Daily

---

При всем моем подспудном отвращении к родному городу - от которого я пыталась избавляться, но оно все равно таится где-то в глубине души, свернувшись спящим василиском, - я очень люблю свой, за неимением лучшего слова, которое по-настоящему описывает, дом.
Каждый раз когда я приезжаю, я сначала отношусь к этой квартире настороженно, с опаской, чувствуя себя гостем, приезжим, чужаком. Меня напрягает ее размер, слишком громадный, я прикидываю, сколько московских кухонь я могу уместить в коридоре и прихожей, я смотрю, как мама временно выносит из моей бывшей комнаты свои вещи. Потом я вползаю в свою комнату, как улитка в раковину, вспоминаю, как ее объем, ее мебель, ее вещи лежали обволакивающей тяжестью на мне, раке-отшельнике, когда я в ней жила, и у меня выстраивается иллюзия того, что я тут чем-то все еще владею. И мне становится комфортно. Я строю мечтательные несбыточные планы, что я бы тут передала. Как я вышвырнула бы старый компьютер с пожелтевшей пластмассой корпуса, как я поставила бы вместо него большой рабочий стол с ящиками, как я повесила бы над ним книжные полки и доску для заметок. Я перестелила бы пол. Я выкинула бы этот ковер и много, много, бесконечное много ошметков своего отслоившегося детского панциря. Я привыкаю ко всему окружению заново. Я вспоминаю, что ночью в коридоре нужно выставлять левый локоть, чтобы вовремя оттолкнуть в сторону дверь в ванную и не влететь в нее лбом. Я вспоминаю, что нужно напрягать голосовые связки, чтобы докричаться из гостиной в кухню. Я привыкаю к пустому пространству и безлюдности - в этом доме никогда почти не проживало то количество людей, на которое он был рассчитан, почти всегда меньше, или совсем минимум, и я представляю, как эта пустота и тишина должны давить на маму, которая теперь живет там в одиночестве, и понимаю, почему у нее всегда кричит телевизор.
Я поняла, что этот кирпичный мешок, наполненный следами жизнедеятельности, ностальгии и запасливости, я считаю почти членом своей семьи - ну, понимаете, ты рассказываешь о нем со смешком, презрительным, делаешь вид, что ты и без него проживешь, говоришь о нем со смесью непонимания, отторжения и болезненной, колючей любви.
Мне хотелось бы, чтобы можно было сложить эту квартиру в чемодан, как две пары рубашек и штаны, с которыми я когда-то уехала, и увезти ее с собой, чтобы развернуть в другом месте. И, возможно, собрать в ней своих родных и себя? Но потом осознаешь, горько и ярко, что не выйдет. Нет такого волшебства, которое дает положить недвижимость в карман. Нет такой магии, которая соберет всех в месте, такое количество слишком похожих и непохожих друг на друга людей. И, самый жестокий вопрос который я могу себе задать: а надо ли?

@темы: куда ж нам плыть, многотекстье

---

Пост #754

Download Son Lux Weapons V for free from pleer.com

Экшуалли, это даже иллюстрация, но, как обычно, текст за ней не поспел.

@темы: каляки-маляки, музыка

---

Пост #753

@темы: каляки-маляки

---

Пост #752

Тренировочное.

@темы: каляки-маляки

---

Пост #751

Шандир постепенно стал таким моим личным символом - его как-то из всех моих персонажей лучше всего знают и помнят, да и проблемы у нас по жизни как-то почти общие (хотя и придумала я его задолго до их появления в моей голове).

@темы: каляки-маляки, Миваэнарские известия

---

Пост #750

Я сижу в черно-белой палитре, и мне в ней хорошо.

Подцепила ОРВИ, обеспечившую мне задорную ночь в поезде. Надеюсь, это не дурацкий свиной грипп - окончательно только флюорография покажет. Это, в принципе, был бы любопытный экспириенс, но в других обстоятельствах.

@темы: каляки-маляки, Nordwich Daily

---

Пост #749

Джонатан "Я-Нормальный-И-Не-Хочу-Всей-Этой-Херни" Моррис.

@темы: каляки-маляки, Nordwich Daily

---

Пост #748

Download Alberto Iglesias Exodus for free from pleer.com

И я решила все-таки выложить то, что за неимением лучшего слова называется "рассказом" и про что этот рисунок.

За проверку и приведение к божескому виду приношу благодарности psycrow.

– Дом на Буковой улице? – Эдвард Нексли посмотрел на меня неожиданно холодно.
Его добродушная улыбка и расслабленность, вызванные отчасти складом характера, но в большинстве своем тремя стаканами темного пива, исчезли за долю секунды. Я неуютно поерзал на стуле, догадываясь, что и здесь я не получу ответов, и мне придется вскорости затягивать на шее шарф, влезать в рукава пальто и выходить на колючий декабрьский мороз. Я провел в Иверстауне уже неделю и знал, в какой момент – и после каких вопросов, в частности, – посетители кабака становятся в отношении тебя чрезвычайно подозрительны и яро жаждут проститься с твоей компанией.
Я вздохнул и потянулся к шляпе.
Однако Нексли вновь заговорил, прервав мое движение.
– Никто не хочет об этом болтать? Их можно понять, – вздохнул он и отправил внутрь своей бездонной глотки добрую половину следующей пинты за раз. – А вас-то тут не было, мистер Гилмор, тогда, сорок пять лет назад. Вы и представить себе не можете, что им довелось повидать. А если б и вы тогда оказались в Иверстауне – вы точно так же сейчас смотрели бы на любого незнакомца, который приехал в город не пойми откуда и расспрашивает про этот проклятый дом.
– Мне многое доводилось видеть, – сухо заметил я. – Но я еще ни разу не встречался с такой рьяной попыткой скрыть за отрицанием и молчанием настолько давние события. Будь я криминальным следователем или, по крайней мере, полисменом, я бы уже заподозрил весь Иверстаун в преступлении зловещем и страшном, которое все жители в едином сговоре норовят запрятать в глубине уходящего времени, чтобы увильнуть от закона и полагающейся им расплаты.
Эдвард Нексли издал звук, отдаленно напоминающий горький смешок.
– Мистер Гилмор, у меня здорово отлегло бы от сердца, будь все именно так! Однако же, хоть преступление и имело место быть, совершено оно было не нами, а, напротив, было направлено против всех нас – да что всех нас, против человеческого рода и благословенной Богом природы в целом.
Старик поднялся, и я решил, что на этом наш разговор окончательно прервется. Впрочем, Нексли уже был в разы многословнее любого здешнего обитателя. Однако Эдвард повернул ко мне свою лысеющую голову и вновь удивил меня произнесенными следом словами:
– Что ж, думаю, вы не оставите наш городок в покое, пока не вытащите из кого-то признание, либо добрым словом, либо алкоголем, или же угрозами. И лучше уж я буду вашим рассказчиком, чем кто-либо другой – к тому же, я был непосредственным очевидцем тогдашних событий и могу поведать вам о них с большей детальностью, чем кто бы то ни было еще. Однако это не та беседа, которой стоит беспокоить теплое нутро благопристойного заведения. Если вы не откажетесь пройтись со мной до моего дома – недалеко, я живу в паре улиц отсюда, – вы услышите все, что только захотите.
Я рассыпался в благодарностях, торопливо запахнулся в верхнюю одежду, от волнения надев шляпу наоборот и долго того не замечая, и поспешил за широкими шагами Эдварда Нексли, с которым познакомился получасом ранее.
В Иверстаун я прибыл 29-го ноября и не намеревался задерживаться здесь надолго. На следующее утро я должен был отправиться на станцию, откуда поездом проследовал бы вплоть до Хэпчилда, где собирался провести пару недель в санатории, поправляя здоровье и утомленную психику.
Машина высадила меня в Иверстауне около обеда. Вторая половина дня была ничем не занята, так что я решил оставить свои вещи в гостинице и изучить живописное место, в котором оказался. Погода стояла холодная, но солнечная, что приходилось весьма кстати к моему желанию прогуляться. За пару часов я обошел все центральные улицы и устремился к окраинам. Иверстаун поразил меня свой антикварной сохранностью – построенный около двухсот лет назад, он так и оставался в исконном виде, не расширяясь дальше изначальных границ, не обрастая обилием современных построек и стремительным темпом нынешних времен. В нем витали легкая запущенность и слабая тень упадка, но жители делали все возможное, чтобы поддерживать дома и улицы в аккуратном, ухоженном состоянии. Жители заботились и о собственной истории, стряхивая с нее пыль, как и со своих порогов, – на фасадах многих зданий были закреплены таблички, гласящие, кто и когда жил здесь, и какие благодеяния для города он совершил. Мне эти имена не говорили ничего, но, очевидно, были значимы для многочисленных потомков упомянутых личностей.
Городок казался идилличным и красивым, за исключением той тонкой патины безжалостного времени, о которой я уже упоминал. Порой я жалел о том, что у меня нет при себе камеры, чтобы сделать пару снимков, и я ограничился тем, что прикупил стопочку акварелей от местного художника, обремененного если не соответствующим образованием, то хотя бы зачатками таланта и чувством прекрасного.
Местные были в тот день со мной дружелюбны, легко начинали разговор и так же легко его заканчивали, с удовольствием рассказывали об основании Иверстауна, его традициях и известнейших семьях, о нынешнем положении дел и совсем бытовых пустяках.
Если центр Иверстауна оставил во мне сугубо чувства умиротворения и зыбкой ностальгии, какая, бывает, охватывает при визите в антикварную лавку, то окраины наполнили необъяснимой грустью, которая приходит обычно при тоске о потерянном детстве. Особенно поразила меня Буковая улица, безмолвная и бездвижная. Только отдаленно сюда долетали крики детей, выбравшихся поиграть на снегу, и лай собак. И хоть окна домов были занавешены, намекая на присутствие в них живых людей, улица оставляла ощущение пустоты и заброшенности, столь разнящееся с благоустроенностью остального города.
На конце этой улицы обрывался и сам Иверстаун, но дорога бежала дальше, еще с пару десятков ярдов, чтобы уткнуться сначала в осыпавшийся каменный забор, а потом – в заколоченный остов старинного дома.
Его вид весьма удивил меня. В таком чистом, поддерживаемом в ухоженном состоянии городе реставраторов-любителей, не оставлявших ни единую постройку разбитой и бесхозной, этот заброшенный труп архитектуры выглядел неуместным и чужеродным. Он стоял на отшибе; слишком близко к городу, чтобы не считаться загородной фермой, но и словно бы не относясь к основной городской застройке. Он выглядел изгоем. На свежем снегу не было никаких следов, которые вели бы в его направлении – мои стали первыми. Очевидных знаков запрета нигде не было, и потому я шагнул в то, что некогда было калиткой, и обошел загадочное здание на Буковой улице кругом.
Парадная дверь была закрыта для посетителей парой косо приколоченных досок, однако с черного входа схожее препятствие рухнуло вполне естественным путем, так что я проник внутрь без особых сложностей.
Дом встретил меня отслоившимися панелями, вспухшими от влаги полами и запахом тлена. Та часть дома, в которой я оказался, выглядела совершенно нетронутой, и под этим я имею в виду то, что на местах была и меблировка – в том стиле, который был в почете около пятидесяти-шестидесяти лет назад, – и прочие вещи вроде истлевших книг, тарелок, пары дутых медных ваз и прочих привычных предметов обстановки. Казалось, хозяева покинули его однажды, сообщив, что вернутся через пару дней, но так и не вернулись.
Я прошелся по всему первому этажу, а потом и по второму, убедившись, что картина не меняется от комнаты к комнате и что дом совершенно не тронут ни мародерами, ни шальными мальчишками.
Я хотел уже покинуть это место, когда заметил спуск в подвал, заваленный, будто в спешке, прогнившими мешками и ящиками. Отодвинуть их не составило большого труда, равно как и распахнуть дверцу. Из подвала на меня резко пахнуло сажей и гарью. Это обстоятельство вызвало во мне глубочайший интерес, так что я вознамерился сходить в гостиницу и вернуться сюда, вооружившись фонарем, чтобы исследовать подозрительные подвальные недра.
Однако планам моим не довелось свершиться в тот же вечер. Когда я направлялся обратно к Буковой улице, меня остановил полисмен, за спиной которого маячило несколько озабоченных фигур, бросавших на меня взгляды, полные неодобрения и неприязни.
– В чем дело, офицер? – спросил я, уверенный в том, что за день не совершал никаких противозаконных деяний, но начиная подозревать, чем именно мог навлечь на себя неприятности.
– Мне сообщили, что вы заходили в дом на Буковой улице.
– Я не видел никаких намеков на то, что делать это запрещено, – сердито заметил я. – Однако, если же это частная собственность – коей, если судить по ее виду, она не является, – я приношу свои глубочайшие извинения.
Офицер покачал головой, прерывая меня.
– У нас не принято ходить в это место, мистер, и, хоть я не имею ни единой причины запретить вам этого по закону, потому прошу послушаться собственного благоразумия и держаться подальше от этого дома ради вашей же сохранности. Вы здесь надолго?
– У меня завтра поезд до Хэпчилда.
– Вот и славно. Простите за неудобства – и прощайте.
В его голосе прозвучало столько неприкрытого облегчения от перспективы моего скорейшего отъезда, что первым делом, вернувшись в гостиницу, я позвонил на станцию и отменил свой билет. Признаюсь, я всегда пылал нездоровым любопытством к подобным происшествиям, окутанным дымкой зловещей загадочности, и сегодняшние события снова вспугнули эту болезненную манию моего разума.
Я оплатил номер на несколько дней вперед и приступил к самовольному расследованию.
Поход в подвал совершить тогда я так и не решился, опасаясь, что в таком случае боязные и суеверные обитатели Иверстауна найдут повод сдать меня полиции, однако начал осторожно расспрашивать окружающих, пытаясь вытянуть хоть из кого-нибудь малейшие факты о таинственном доме на Буковой улице. Однако я встречал только отторжение, недоверие и, порой, откровенную неприязнь. За несколько дней я прослыл смутьяном, нарушающим покой Иверстауна, что пробудило во мне тревожные мысли о старательно утаиваемом злоумышлении далекого прошлого. Все, что я вычленил из кратких ответов моих немногословных собеседников, заключалось в том, что дом остался пустующим около сорока пяти лет назад, что жильцы его не вызывали у горожан симпатии и что этого места сторонятся как чумной ямы.
Время уже начинало поджимать: я получил несколько встревоженных звонков от Эдвина Кобба, моего лечащего врача, который должен был встретить меня в Хэпчилде. Мне требовалось отправляться дальше, так что я оплатил билет на 7-ое декабря, однако за вечер до отъезда все-таки решил совершить последнюю вылазку, слабо веря, что она увенчается успехом.
Именно тогда я и встретился с Эдвардом Нексли, за которым теперь шел сквозь снегопад и темноту зимней ночи, прорезаемые редким светом газовых фонарей.
Он проживал в узком доме, таком же обаятельном и невзрачном, как и все дома Иверстауна. Нексли пригласил меня в гостиную, а сам ненадолго отправился на кухню, чтобы сделать чаю мне и достать из кладовки припасенную бутылку виски для себя – в этом я отказался к нему присоединиться – по крайней мере, поначалу, – желая сохранить ум в ясности, чтобы не пропустить ни малейшей детали предстоящей истории.
Мы расположились в креслах, и Эдвард Нексли, закончив с бессмысленной болтовней, которой он заполнял почти осязаемую напряженность, замолчал. Тихонько покряхтывая, он неторопливо собирался с мыслями.
Затем он начал говорить, и всё дальнейшее повествование записано с его слов с наибольшей точностью, с которой я только мог воспроизвести по памяти.
Сорок пять лет назад Эдварду Нексли был двадцать один год. Отец его владел столярной мастерской, как теперь ей владеет сын уже самого Эдварда. Другого занятия в жизни сам юный Нексли для себя и не видел – отцовское дело не то чтобы его устраивало, но он так и не смог придумать, куда кроме этого смог бы податься.
Жизнь в Иверстауне тогда мало отличалась от жизни как и от нынешнего Иверстауна, так и Иверстауна времен его появления – разве что, в нем еще не было нескольких кварталов вокруг станции, которые с тех пор успели разрастись. Буковая улица появилась в то же время и являла собой несколько домов на краю пустыря. Никто не хотел на нем строиться, хотя место было вакантное. Архивы гласили, что при основании города где-то там наткнулись на странные менгиры, покрытые письменами, которые священник приказал выкорчевать и отнести подальше в лес. Остатки этого леса до сих пор видно издали, когда проезжаешь мимо по дороге на Допельдан – я как раз любовался на их старые, искривленные стволы из окна машины.
Как показало время, лучше бы менгиры было не трогать. Вокруг оставшейся от них ямы долго старались держаться подальше, рассказывая, как слышали там недружелюбный шепот, видели оставленные в грязи следы, будто детские, видели по ночам свет. Священник списал это все на людские суеверия и чьи-то проделки и велел помолиться в церкви побольше и за себя, и за благость окружающих краев. Спустя некоторое время сообщения о странностях прекратились, однако народ так и продолжил сторониться проклятого места, сочиняя о нем множество россказней, чтобы стращать детей. Дорогу к самим менгирам, сваленным в лесу, также не забыли, и множество юнцов регулярно скитались вокруг них ночами при тусклом свете ламп, доказывая товарищам свою храбрость.
Так было до тех пор, пока в город не приехал Эмери Гленн со своим семейством. Гленну приглянулся пустырь, и он направился прямиком в мэрию, чтобы выкупить землю. Тогдашний мэр Лэмб долго уговаривал Гленна не совершать такого опрометчивого поступка, однако тот стоял на своем, и слушать не желая о другом участке. В конце концов, Лэмб согласился – и Эмери Гленн начал активную деятельность по строительству нового дома. Покуда тот был не закончен, его семья, состоявшая из миссис Хелен Гленн и двух детей, Джека и Пейшенс, занимала комнаты у вдовствующей миссис Ходж, которая отзывалась о Хелен и обоих отпрысках Гленнов как о прекрасных постояльцах, аккуратных и отзывчивых, отмечая лишь странный акцент всех троих, не свойственный при этом отцу семейства.
Хелен часто сопровождала мужа на место стройки, о чем-то постоянно шепча ему на ухо. Несмотря на смутное беспокойство всего Иверстауна по поводу желания Гленнов селиться именно на этом пустыре, строительство прошло безо всяких происшествий. Надо заметить, город вздохнул с некоторой степенью расстройства – выяснилось, что ничего аномального пустырь из себя не представляет – по крайней мере, теперь, – а значит, они лишаются слишком благодатной почвы для ночных страхов и переживаний.
Итак, дом был воздвигнут, и семейство Гленнов укрепило в нем свой домашний очаг. Эмери Гленн бурно ворвался в жизнь Иверстауна, открыв торговлю и наладив поставки из нескольких соседних городков. Хелен редко показывалась в свете, помогая Джеку и Пейшенс справляться с домашним обучением. Дети ее, несмотря на всю воспитанность и вежливость, проявляемую ими в общении со взрослыми, не спешили заводить друзей среди сверстников, что в основном списывали на робость из-за присущего им неузнаваемого акцента.
Поскольку пустырь перестал вызывать опасения и страхи, народ Иверстауна переключил свое внимание на оставшиеся в лесу менгиры, и теперь их окутало облако слухов. До Эдварда Нексли дошли не все, но, вроде бы, кто-то даже перевернул их как положено, очистив от мха и грязи, а затем и вовсе поступило сообщение, что один из них пропал, украденный каким-то озорником.
– Не могли бы вы проводить меня к ним завтра с утра? – спросил я у Эдварда.
Нексли покачал головой.
– Не выйдет, мистер Гилмор. Камней там уже давно нет, но до этого я еще дойду.
Гленны счастливо жили в городе уже двенадцать лет. Пейшенс выросла в красивую, но крайне отстраненную женщину, все еще незамужнюю в свои двадцать четыре года. Джек мелькал в городе, пока в один день Хелен не объявила, что он пропал. Иверстаун был поражен тем, с каким спокойствием она сообщила эту новость, совсем непохожая на мать, которая скорбела бы по своему ребенку. Заподозрили было неладное, но затем решили, что Джек поссорился с семьей и сбежал из дома – его вспыльчивый, нелюдимый характер был всем хорошо известен. К тому моменту в юноше не осталось ничего от того сосредоточенного, приветливого мальчика, которым он приехал в город.
Зато мистер Гленн помрачнел и ходил осунувшимся под своими тяготами. За следующий год он стал выглядеть только хуже, стремительно похудел, приобрел болезненную бледность, превратившись в раздражительного и необщительного человека. Кто-то, проходя вдоль ограды дома на Буковой улице, слышал из окон разговор на повышенных тонах, и два голоса, мужской и женский, но понять, спорит ли мистер Гленн со своей женой или же дочерью, было невозможно.
Затем умерла Хелен. Мистер Гленн, явственно в остервенении от своей потери, не допустил к ее телу ни коронера, ни священника, и хоронил ее в окружении Пейшенс и близких друзей в закрытом гробу с такой спешкой, что можно было бы заподозрить его в черствости и бессердечности, если бы не стремительная старость и тоска, сковавшие его после. Он резко поседел, с ним приключился приступ, после которого он появлялся в городе лишь в коляске, в коляске, сопровождаемый дочерью. Вскоре и он умер. Мистера Гленна похоронили рядом с женой.
Пейшенс осталась одна, но ненадолго – ей было двадцать семь, когда она вышла замуж за нескладного, странного Джона Фаулера, в браке с которым родила единственного сына.
Фаулеры с тех пор прослыли оторванным от городской жизни родом. Если отчужденность Пейшенс еще можно было объяснить ее горестями, навалившимися на нее разом за слишком краткий срок, то замкнутость ее сына Этана, а затем и внука, Уильяма, этим уже не оправдывались. Этан был домоседом – чудом было, что он умудрился жениться при своем нежелании общаться с людьми кроме как по деловым вопросам. Уильям же бежал от людей с убежденным упорством. Очевидцы замечали, как он уходит в сторону леса, возвращаясь оттуда или совсем поздно, либо и вовсе под утро. Впрочем, и этому в Иверстауне скоро нашлось обоснование, после того, как к дверям дома на Буковой улице принесли и оставили там корзинку с голосящим ребенком. Правда, девицу, о порочной связи Уильяма с которой ходило после этого такое множество слухов, никто ни разу и не видел.
После появления подкидыша меланхолия Уильяма Фаулера приобрела и вовсе плачевные масштабы. Его походы в лес прекратились – и примерно тогда же обнаружилась пропажа знаменитых менгиров.
Он назвал мальчика Годфри и дал ему свою фамилию. Жителей Иверстауна родословная ребенка перестала занимать достаточно быстро, да и имя Фаулеров уже со времен Этана было окутано общей убежденностью, что они «совсем другие».
Уильям Фаулер в скором времени женился на дочери полунищего Майкла Хита, но и с этой женщиной ему не довелось прожить в счастливом браке – она умерла, рожая второго его сына, Дэвида.
Когда Годфри было двадцать, а Дэвиду – восемнадцать, Уильям последовал за женой, и его похороны были такими же тихими и закрытыми, как и у его прабабки.
Некоторое время Фаулеры ничем не привлекали к себе внимания – до того дня, пока не разразилась страшная гроза. Буря вырывала с корнями деревья, срывала крыши, ливень затопил город и несколько рек вышли из берегов. Но Тереза Джордан из своего окна видела, как в это время оба молодых Фаулера стояли под открытым небом, сосредоточенно вглядываясь в некий предмет, лежащий перед ними на земле, а затем бросились прочь, ровно за пару мгновений до того, как молния ударила в это самое место. Затем они скрылись в своем доме, забрав объект своего странного внимания с собой.
После этой ночи Фаулеры стали объектом подозрительного и не афишируемого интереса со стороны Иверстауна, да и не только. К ним начали приходить гости, а дом в такие дни оглашался звуками дикого веселья и бурных разговоров. Откуда приходили эти люди и куда потом отправлялись дальше, никто с точностью сказать не мог. Иногда зимой, хоть ночью дом и шумел, поутру на снегу не обнаруживалось ни следов, ведущих к порогу, ни от него.
Годфри перестал выходить за порог, зато Дэвид теперь то и дело отправлялся в постоянные разъезды, из которых возвращался груженый различными вещами. В Допельдане рассказывали, что он часто приходил в банк разменивать старинные монеты на современные деньги, что вполне объясняло, почему братья, не занимаясь какой-либо работой, продолжали жить безбедно и вольно, хотя никто не мог сказать, откуда Дэвид приносил эти монеты.
Сам младший Фаулер на расспросы ответил, что занимается кладоискательством, собирая старые документы и бумаги, по которым отыскивает припрятанные сокровища. Иверстаун на время охватила локальная золотая лихорадка, во время которой множество детей отправились копать по окрестным холмам воображаемые клады. Детская наивность принесла много веселья и суеты, однако, в отличие от Дэвида, не преуспел никто. Может быть, Дэвид и врал про свой источник старинного золота, но откуда оно берется у него в противном случае, придумать не смог никто, хотя звучали и разговоры о неблагонравной деятельности.
Из дома слышались странные песнопения, Годфри здоровался со своими гостями на языке, которого никто не мог узнать. Один любопытный моряк, заехавший повидаться с матерью, пробрался чуть ли не под окна зловещего жилища, и уверенно заявлял потом, что ни в одном из портов не слышал такой речи. Сама же Тереза Джордан, служившая главным поставщиком сведений про дом на Буковой улице благодаря близкому с ним соседству, однажды сообщила, что видела, как в полночь в окна верхнего этажа влетел светящийся шар, и точно так же вылетел оттуда уже к утру, направившись в сторону леса.
Годы шли, а Фаулеры не менялись. Годфри все еще выглядел не старше двадцати пяти, а Дэвид – не старше своего брата. К тому моменту, как Эдвард Нексли отпраздновал двадцать первый день рождения, им должно уже исполниться по сорок шесть и сорок четыре.
К тому моменты рассказы о подозрительных огнях, ночном веселье, странной речи и песнях, людях, не оставляющих следов и свете необыкновенного цвета, полыхавшего за занавесками, окончательно отвратили жителей Иверстауна от дома на Буковой улице – однако ситуация еще только грозилась ухудшиться. Уже тогда с Фаулерами поддерживали контакт только Линчи, чей маленький сынок Брэнден регулярно бывал в этом доме. Брэнден был способным мальчиком, мечтавшим поступить в академию, но у Линчей не хватало средств, чтобы нанимать ему учителей. Годфри Фаулер согласился учить ребенка языкам и математике просто так, не беря с Линчей ни гроша, за что все семейство было ему крайне признательно, и, вследствие этого, Линчи остались единственными, кто только пренебрежительно посмеивался над россказнями, терзавшими нервное воображение всего города. Брэнден говорил, что Годфри порой рассказывает ему сказки – до того чудесные и необычные, что явно были сочинены самим скучающим в своем доме Фаулером.
– Мне доводилось бывать у них несколько раз, у Фаулеров, – заметил Эдвард Нексли. – В один день наверху у них что-то прогремело, будто взрыв, только не было ни дыма, ни огня, но через сутки Дэвид прибыл к моему отцу заказывать новую мебель. Я отправился тогда снимать мерки – и был удивлен невероятными переливающимися потеками, покрывавшими стены верхней комнаты. Кажется, до происшествия там было нечто вроде кабинета или лаборатории – по крайней мере, если судить по требованиям, выдвинутых моему отцу. Я видел тогда и Годфри, первый раз в своей жизни – он выглядел крайне расстроенным чем-то, чуть ли не заплаканным. Когда я замерял предыдущий стеллаж, я обнаружил за ним небольшой черный камень, который хранил на себе разводы, похожие на след молнии. Они сверкали так же, как те пятна на стенах. Я отдал камень Годфри, и тот, казалось, крайне этому обрадовался и горячо меня благодарил. Он даже втиснул в мои руки бутылку дорогого вина, и заплатил потом за работу гораздо больше поставленной изначально цены.
Однажды Тереза Джордан, сопровождаемая своим мужем, в слезах влетела в гостиную к Нексли, и сказала, что видела, как днем ранее Годфри и Дэвид прогуливались вокруг дома вместе с женщиной преклонных лет. Никто поначалу не удивился ее словам – в конце концов, сообщения о разнообразных пришельцах в доме на Буковой улице уже давно были столь многочисленны, что на них перестали обращать внимание. Тереза потребовала отправиться в городской архив, где, сопровождаемая теперь еще и Нексли, она отыскала совместный портрет Эмери и Хелен Гленнов – и, только увидев его, упала в глубокий обморок. Когда миссис Джордан удалось привести в себя, добрая женщина еще долго находилась в истерике, пока не смогла выговорить, что спутница Годфри и Дэвида один в один выглядела как давным-давно мертвая Хелен.
После этого настрой Иверстауна стал совсем враждебным, а дом на Буковой улице превратился в пристанище изгоев. Дэвиду пришлось ездить до Допельдана, чтобы закупиться хотя бы продовольствием. Причина была одновременно и простой, и страшной. Эдвард Нексли вместе с отцом, заручившись поддержкой священника, которому пересказали историю миссис Джордан, отправились на кладбище и под покровом темноты выкопали гроб Хелен Гленн – который, разумеется, оказался пустым.
В панике они разрыли и соседние могилы, чтобы обнаружить, что пустеют также и гробы Пейшенс, Этана и Уильяма.
Зазвучали разговоры о чернокнижии и некромантии, город охватила паника, тщательно скрываемая от негодных Фаулеров.
На лицах Годфри и Дэвида начало отчетливо отражаться беспокойство. Ночные визиты в их доме не прекратились, но стали сдержанными и почти бесшумными. Правда, еще один раз прогремел взрыв – почти как тот, после которого они меняли в прошлый раз кабинет, но за новой мебелью прийти они даже не попытались.
Однако лавина сорвалась 24-го декабря, в канун Рождества, когда маленький Брэнден Линч зашел, как и всегда, в дом на Буковой улице, после чего его никто больше никогда не видел.
Тревогу, как обычно, подняла Тереза Джордан, и на нее откликнулись священник и старший Нексли. За один день известие разнеслось по городу; на площади собралась толпа, вооруженная либо ружьями, либо, за неимением оных, всем, что попалось под руку, начиная с кухонных ножей и заканчивая метлами. Под предводительством старшего Нексли это воинство двинулось к проклятому дому.
– Я тоже там был, – сказал Эдвард, – вместе со всеми. Нес второе отцовское ружье, но даже не знал, как из него стрелять. Они кричали, громко кричали, и призывали на головы Фаулеров проклятие небес. А те даже не пытались бежать. Возможно, мне показалось, но, подходя к дому, я видел в окне лицо Дэвида – с круглыми, испуганными глазами, открытым ртом. Он тогда не выглядел как чернокнижник и детоубийца, совсем нет. Просто как любой другой испуганный человек, который вдруг обнаружил, что его дом охвачен огнем. Потом он исчез, и, когда мы ворвались в дом, верхний и нижний этажи пустовали.
Мы не сразу нашли вход в подвал, и я был среди тех, кто туда спускался. Никогда больше я не испытывал такого ужаса. Все стены там был исписаны мелом крючковатыми, мерзкими значками и схемами, по которым порой проскальзывали искры, похожие на разряд электричества.
Нас удивило то, как далеко ведет подвальный коридор, и как в нем светло. Скоро мы увидели источник освещения. Мертвенно зеленым светом полыхал воздух вокруг пресловутых менгиров, которые хранили там хозяева дома. А Фаулеры стояли около них. Дэвид что-то кричал, Годфри прятался меж камней с окровавленными руками.
Дэвид повернулся к нам и подался вперед, пытаясь что-то сказать. Не знаю, кто именно тогда выстрелил, но пуля пробила ему голову сразу, и он упал навзничь.
Эдвард Нексли запнулся. Его лоб прорезала глубокая складка.
– После этого все пошло к чертям, хотя, казалось бы, куда дальше. Менгиры вспыхнули ослепляющим белым светом, и за ними возник будто бы проем, неровный, с зыбкими, мерцающими краями. Могу поклясться, что за ним не было кирпичной кладки подвала, и что я видел небо с облаками и очертания каких-то вершин, или, может быть, башен. Годфри метнулся к Дэвиду и попытался его поднять, но тут кто-то спустил курок второй раз, только теперь пуля попала Годфри в голень. С диким криком он упал назад – прямо в сверкающий проход, – и я услышал стук, будто он там обо что-то ударился головой. Тут же свет резко полыхнул и исчез. Менгиры потухли. Воцарилась темнота, как в утробе, и мы не сразу пришли в себя и зажгли фонари. Когда у нас снова было освещение… Дэвид лежал все там же, с выбитыми мозгами, а от Годфри осталась только нижняя половина.
Лицо Эдварда скривилось, и я с удивлением увидел, как по его морщинистой щеке проползла слеза. Что вызвало ее – воспоминание об ужасе или притаившееся глубоко чувство вины – я не знаю.
– Понимаете, мистер Гилмор? Этот проход разрезал его пополам. Там все было на полу, все, что… – Нексли махнул рукой. – Мы обыскали подвал, но не нашли останков Брэндена Линча. Либо и его они зашвырнули туда же, либо закопали где-то в лесу, где его уже не найти. Я иногда раздумываю, в чьей крови были руки Годфри?.. Ответить на этот вопрос уже не выйдет. Мы облили братьев маслом и подожгли, чтобы сгорели и они, и все их книжки в подвале, все. Вот что за история приключилась с домом на Буковой улице – теперь, надеюсь, вы понимаете, почему никто в Иверстауне не говорит об этом. Никто не хочет вновь потревожить ужас этих дней. Они баловались черным колдовством – и, как знать, если поминать их слишком часто, не найдут ли они лазейку, чтобы вернуться назад?
– Понимаю, – кивнул я. – Хотя молчать тут все должны бы совсем по другой причине. Спасибо за ваш рассказ, мистер Нексли. Думаю, уже совсем поздно – мне пора идти.
На этом я с ним и раскланялся, а на следующее утро сел на поезд до Хэпчилда.

Я вернулся в Иверстаун только через год, в сопровождении моего друга, Оливера Росса. Мое лицо никто уже не помнил, и только старый Эдвард Нексли, увидев меня на улице, вздрогнул, но так и не подошел, и не сказал ни слова.
Под покровом ночи, вооруженные двумя фонарями и с объемным саквояжем мы спустились в подвал дома на Буковой улице.
Стены там были покрыты копотью, а в конце нас ждали лишь угли, оставшиеся от книжных шкафов, и почерневшие менгиры, скорбным кругом стоящие посередине просторного помещения. Оливер несколько раз обошел их, привлеченный письменами, впрочем, не представлявшими для него загадки, а я же искал останки братьев Фаулеров. Как я и полагал, я не обнаружил их обугленных костей.
Оливер запалил принесенные с собой благовония, после чего мы расчертили на полу схему, покрытую значками так похожими на те, что покрывали спрятанные под слоем копоти стены, и сели по обе стороны от нее, закрыв глаза в ожидании. Оливер бормотал под нос нужные ему слова, я же терпеливо ждал, доверившись его таланту и навыкам.
И вскоре перед моими глазами замелькали образы и картинки, на которых были двое людей, один – двадцати пяти лет на вид, другой – не старше его. Годфри, с чистыми глазами цвета безоблачного неба, стройный и легкий, как смутные воспоминания из снов, и Дэвид, более человечный и с более человеческой улыбкой. Перед ними сиял проход, тот самый, который с таким страхом описывал Нексли, и из него к ним шагала женщина преклонных лет, обнимая их обоих с таким теплом, с каким могла бы обнимать мать.
Там были и другие: наверное, Этан и Уильям, и молчаливая, меланхоличная Пейшенс, и пылкий юноша, распевавший песни на забытых языках. И были другие гости, с волосами, белыми как снег или седыми, как зола, с глазами яркими, как безоблачное небо. Странные звероподобные существа сворачивались на коленях Годфри, который гладил их и ласкал, будто кота или собаку.
Иногда Годфри исчезал в том проходе, но неизменно возвращался, и я теперь знал, почему – ведь Дэвид не мог последовать туда за ним, и только из-за того, что братья никак не могли разрешить эту проблему, дом на Буковой улице не опустел задолго до печальных событий.
Я видел и более ранние времена, когда Хелен Гленн, обняв на прощание своего мужа Эмери, шагала на ту сторону, почти слышал, как он в отчаянии кричал, пытаясь призвать ее обратно – однако она, существо других миров, не могла оставаться с ним навечно. Я видел, как Пейшенс, целуя напоследок Этана, отдает ему завернутые в ткань записки, чтобы исчезнуть так же. Я видел и самого Этана, уже престарелого и дряхлого, которого помолодевшая Пейшенс за руку уводит за собой. Я видел Уильяма, льющего слезы по дивному лесному духу, по красавице, которую никакое колдовство не могло позвать обратно.
И, наконец, я видел Брэндена Линча, который прокрался в дом и убежал в сверкающую дверь, втайне и от своей семьи, и от братьев Фаулеров, заманенный неосторожными сказками, что рассказывал ему Годфри.
А потом… потом я видел чудовищ.
– Хватит, – сказал я, и Оливер перестал бормотать свои мантры.
– Теперь ты сможешь успокоиться насчет этого проклятого города? – устало спросил меня он. – Каждый раз одно и то же, а ты все никак не можешь привыкнуть.
– Да, – ответил я. – Теперь я смогу.

@темы: каляки-маляки, блокнотомарательство, Nordwich Daily

---

Пост #747

И под катом немного о паранормальных способностях Оливера Росса.

@темы: каляки-маляки, Nordwich Daily

---

Пост #746

Download How Deep Is The Water for free from pleer.com

@темы: каляки-маляки, музыка, Nordwich Daily

---

Пост #745

Тренировка в ч/б.

Download Hayley Westenra Dark Waltz for free from pleer.com

@темы: каляки-маляки, музыка, случайное